«Меня бьют», — пробежало в голове.
Он хотел было крикнуть, но удар повторился с большей силой, Матюха заслонил лицо ладонями, и перед ним в последний раз мелькнуло: темные вершины садов сорвались, сплелись сучьями, ринулись на него, и между ними узенький-узенький серпик синего неба с тихой одинокой звездочкой.
Тьма рассеивалась, как волокна шерсти, и каждый узенький просвет был заполнен непереносной болью. Проступил ствол яблони, куст крыжовника, но все было плоско и уродливо. «Значит, я вижу только одним глазом», — подумал Матюха и тотчас почувствовал, что на другом глазу у него теплеет наплыв, а по лицу горячо сочится кровь. Он попробовал двинуть ногой; огнем зажгло поясницу, и в глазах мелькнули красные, оранжевые искры.
Голос дошел до него слеглый и обрывающийся:
— Будет знать… Совсем… Туда и дорога… По одному всех…
О чем говорят? Да это Тишка! Ага, значит, он и избил его! Матюха закрыл глаз, плотнее прилег к сырой земле. Хотелось спать, и он, с большим трудом шевеля пальцами, старался удержаться над провалом сна, чтобы послушать еще живые отсыревшие (попить бы!) голоса:
— Их всех бы… как машины… захлопнуть. Здорово ты его…
Это Васек. Друзья верны друг другу. Надо замереть. Вот над ним склонился кто-то и тяжко дохнул в лицо перегаром табака, самогонки и злобы. Качнул ногой куст, тонкая игла крыжовника впилась в лицо Матюхе.
— Пойдем, а то хватятся.
— Не отсочает?
— В лоск!
Шаги замерли, оставив сыпучее, как текущая просяная лузга, молчание, и сквозь него, будто через воду, говор, выкрики, стуки.
«Неужели они меня навовсе уходили?»
Тогда почему же он чувствует боль от укола крыжовника, сознает, что лежит в саду, видит этот сиротливо прочертившийся на черноте куста одинокий лист и слышит дальние голоса? Мысль по ломким ступеням спустилась глубже, вскрыла захлопнувшиеся двери в оборвавшееся недавнее: огонь, люди, машины, горечь дыма. Матюха застонал, с силой раскрыл веки и заглянул за куст: зарево еще держалось ровным кругом и то меркло, то ширилось с новой силой.
В ту ночь Матюха понял всю тяжесть существования на земле предметов, деревьев, трав, лишенных возможности оторваться от предопределенного им места и почувствовать свое превосходство над силой земли, удерживающей все живое на местах. Он двигался, как кошка с отбитым задом: вцеплялся пальцами в землю и, положив голову на руки, собирал остатки сил в плечи, тянул непослушное тело вперед. Раза три он терял сознание; ему казалось, что он движется так годы, века, и до конца пути ему нужно еще много-много темных ночей.
XXI
Федот стоял около сиротливо сдвинувшихся машин. Около него кучкой держались колхозники — кто в чем выскочил, довольные тем, что вовремя поспели и спасли машины. А за потухающими остатками сарая кругом стояли мужики, бабы, глядели на огонь. Там были свои разговоры — тихие, не слышные колхозникам. Многоречивые толки уже определили причину пожара, и все остановились на одном:
— Вдвигали жнейку, ну, и кто-нибудь покурил не так тихо.
Но по глазам говоривших было видно, что объяснение это придумано, никто ему не верит, а согласились на нем для того, чтоб не затевать большого дела. Все знали, что от оброненной папиросы загореться должно бы у ворот, а не с заднего угла, где стояли части конного привода, не тревоженные с прошлого лета, все думали так в одиночку, озираясь на соседей.
— Кто ж?
Федот кусал запачканный в копоти ус, мерцал глазами и не знал, с чего начать разговор, которого ждут все. Его волнение передавалось колхозникам, они сжимались, крякали и теснее сдвигались плечами. Чувствовал, что скоро догорят последние головешки, народ разойдется по дворам и тогда будет что-то упущено, чего не удастся вернуть. Федот оглянулся. За несколько шагов от него что-то копошилось, ползло по земле с легким стоном, похожим на визг околевающей собаки. А мальчишки, заметившие ползущее диво раньше, крикнули испуганно и бросились врассыпную.
— Мотю, пастуха, кто-то раскровянил! А-яй!
Народ качнулся и волной привалил на эту сторону. Федот наклонился, поднял голову Матюхи (кто-то догадался схватить горячую головешку и поднести к Матюхе), и глазам его предстала невероятных размеров мешанина из крови, синяков и грязи. Кругом охнули, в одну кучу мешая жалостливые выкрики и отборную ругань. Федот положил голову Матюхи, распрямился и спросил исступленно:
— Граждане! Что же это делается? А?