В окна робко постучали первые капли дождя. Трепанул пеленой ветер и, ослабев в натиске, улегся. Дождик пошел ровный, прямой и частый.
Глухо заворчала в сенях собака. В избе притихли, и всем послышалось, что вокруг избы кто-то ходит. Зызы вышел в сени, стукнул выходной дверью. И когда он вернулся, у всех тревожно заскребло на сердце.
— Ребята, расходись по одному. Фельдфебель путается тут.
Петрушка оглядел лица Артема и Афоньки — окаменело-настороженные и сразу осунувшиеся, — соскочил с лавки и кивнул Степке:
— Сейчас мы ему накостыляем!
Они выбежали в дождь, в теплую ночную хмарь. Около избы никого не было. Где-то прошуршала солома, хрустнул плетень. Петрушка схватил из-под ног камень и изо всех сил кинул его в еруновскую стройку. Дождь падал теплый, в нем были неуловимые запахи поспевающей ржи, отцветающих трав и земляного простора. Петрушка свистнул, и через минуту около его ног увивался Ветер, бил по ногам тугим от злобы хвостом и тихо вздрагивал, распираемый лаем.
До сего вечера Петрушка совсем не задумывался над тем, о чем говорил Зызы. Он далек был от тех хозяйственных расчетов, которые дают людям мудрость и питают их жадность. Земля, хозяйство, лошадь, машины — все это было для него только материалом, или подсобником в работе. А какая зависимость между всем этим, для чего все это существует, — об этом доселе ни разу не подумала его забубенная голова. Все помыслы его вращались вокруг еды, отдыха, хорошей одежды, ночных похождений. Он не знал стяжания, в нем не было обычной для всех работников вороватости, постоянного выжидания удобной минуты, чтобы стянуть хозяйское и перенести к себе. Ему некуда было нести, никто не ждал его помощи, не нуждался в его заработках. В этом была и легкость и гнетущее чувство пустоты.
Слова Зызы как бы приоткрыли ему занавес, и за ним он вдруг увидел те пружины, которые управляли всем, распоряжались людьми, натравливали их друг на друга, неустанно толкали их к наживе, не давали вздохнуть. Устройство мира поразило его своей жестокостью и бессмыслицей. На душе стало мутно. Он прошел мимо Яши, прилегшего у порога амбара, не ответил на его вопрос, ткнулся в подушку. Долго не мог заснуть: первый урок был тяжел и усваивался трудно.
«Надо порасспросить Зызы… И держаться около него… Он что-нибудь знает…»
С этой мыслью пришел сон. За дверью серело влажное, насквозь промокшее утро.
11
После возки скошенной вики Дорофей Васильев велел на ночь пустить лошадей по окосью. Поужинав, Петрушка захватил пиджак, накинул на плечи старый хозяйский халат и ушел ночевать к лошадям. Ему надоел Яша, в болтливости источавший радость минутного облегчения, все время говоривший о рыбе, о разных случаях во время ночной ловли и сманивавший на новое похождение. Разговор у Зызы как-то обесцветил прежние радости, лишил смысла ночные приключения. Яша мешал думать по ночам, кряхтел, часто выходил наружу, а то начинал петь тоненьким голоском жалобные бабьи песни.
Помимо всего в этот день проиозшло событие, как-то по-особенному подчеркнувшее его, Петрушкино, сиротство и худобу. До этого он, сжившись с семьей Дорофея Васильева, считал ее родной, принимал близко к сердцу семейные огорчения и радости, почитал себя всем равным. Но сегодня… Петрушка не раз ударял себя кулаком в лоб, и на глаза ему навертывалась скупая обжигающая слеза.
После обеда, когда бабы начали растаскивать кучи вики по широкому выгону, Петрушка забежал в избу напиться, и по пути из сеней на крыльцо его перехватил голос Дорофея Васильева:
— Зайди-ка ко мне! Слышь, что ль?
Дорофей Васильев сидел в просторной пустоте горницы над коричневым сундучком, в котором хранились все документы, книги и деньги, считал липкие бумажки и клал их на стол рядом с столбками золотых десяток, пятериков и серебряных рублей. Он окинул Петрушку испытующим и долгим поверх очков взглядом. «Ну, какая-нибудь проборка будет», — решил Петрушка и хмуро спросил:
— В чем дело-то? А то мне растабарывать некогда.
— Не спеши в Лепеши, в Сандырях ночуешь. Позвали — должен ждать, что тебе скажут, а не нукать.
По голосу Дорофея Васильева Петрушка догадался, что ругани не предвидится, и дело, по которому его позвали, выходит за пределы обычных домашних разговоров.
Дорофей Васильев освободил рядом с собой место и кивнул головой.
— Вот садись, чего стоишь, как перед богом? Сидя ум из ног в голову переходит, сообразишь мою речь скорее.
Но Петрушка не сел. Он смотрел на кучи денег, прикидывал, какую уйму хороших и нужных вещей можно было б на них купить, одеться так, что в Бреховке девки ахнули б и ходили за ним табуном. И как-то сразу вспомнилось, что этой осенью ему обещали сшить суконную поддевку и купить на валенки калоши. Подумалось, что опять, как и в прошлом году, Дорофей Васильев не сдержит слова, накупит ему всякой ненужной дряни и, считая расходы, будет длинно говорить о том, что Петрушка стоит много денег, расчетливее было бы нанимать работника каждый год от Егория до казанской. Это растравило давнюю обиду, и Петрушка, закусив губу, переступил с ноги на ногу и почти выкрикнул: