— Чего ж прохлаждаться-то? А после ругани не оберешься. Вам ведь не угодишь!
— Ты не распространяйся. Ишь какой земский начальник! Я, брат, и таких чинов не боялся, ты это помни. А тебе я хочу слово хорошее сказать.
Дорофей Васильев облокотился на стол, окружив руками стопки денег, положил бороду на скользкие кучки серебра, глянул в лицо Петрушке долгим изучающим взглядом.
— Понимаешь ты, неразумная голова… Я тебе заместо отца довожусь, не только что хозяин. На моих глазах ты вырос, плохо ли, хорошо ли, а тебя воспитали, до мужественного возраста довели. На нас и ответ за тебя будет. Ты это понимай, я как отец с тобой говорю. У меня, ты сам знаешь, что свои дети, что ты, отлички нету, всем поровну. Но вот… — Он чмокнул губами, и глаза его глубоко ушли под темные заросли бровей, сверкнули тайностью какого-то расчета. — Но вот думал я, думал… Что будет с тобой, парень, когда я помру? В работниках век не уживешь, да и не сладко углы чужие протирать, своего угла запросится. А где он, угол-то? Родных у тя нет, поддержки ждать неоткуда. Мутна твоя судьба…
Петрушка переступил с ноги на ногу. Речь Дорофея Васильева была кисла, как перестоявшаяся кула́га: течет, а зачем и когда кончится — неведомо. От скуки он глядел в окно. Ему видна была голубая кофта Дони, ладно справлявшейся с граблями, ее розовая щека с клочком упавших волос. Рядом вывертывалась сухая Вера — прямоплечая, с вечно сомкнутыми тонкими губами, в ее взмахе граблями чувствовалась сила и злобная решимость сделать не хуже и не меньше невестки. «Вот бы их стравить, — думал Петрушка, — шуму бы сколько было!»
— Ну вот… Что ж ты ворон считаешь? Аль я не правду говорю? — Дорофей Васильев стукнул ногтями о крышку стола, отодвинул от себя деньги и устало откинулся к стенке. — А мне и старухе так хочется, чтоб тебе не пришлось из нашего дома уходить. Чтоб ты корень тут пустил. Вот какая инструкция нам в голову пришла. Чтоб твердо. Ну, а это надо сделать обдумаючи. Мол, дом у нас, ты сам знаешь, полный. Корней остался один, ну, Васька когда еще подрастет, делиться не с кем, на всех хватит. И девка в дому будет с головой…
Петрушка понял, что старик не решается произнести главного слова, путается вокруг да около. Но ему уже было ясно намерение, и эта догадка родила в нем задор. Он хмыкнул и, осклабясь, спросил:
— Ты про Аринку, что ль?
Дорофей Васильев потупился и пробормотал в бороду:
— А хоть бы и про нее.
— Да ведь это… — Петрушка фыркнул. — Не нашего бога черт!
— Ну-ну-ну! Эк, ты! Сами знаем, что не мед она. Потому и с тобой… — Дорофей Васильев вдруг вскинул голову и оглядел Петрушку с головы до ног, и голос его окреп силой и обычным упорством. — Ты, друг, не забывай с кем говоришь! То-то! И оскаляться раньше времени погоди. На себя глянь. Кто ты? Шушер, в поле ветер! Если бы девка была без изъяна, так, думаешь, с тобой бы стали совет держать? Не такой бы король нашелся, портки бы не были худые. Вот! Дорофей Васильев поставил на стол кулак, стопки золотых дрогнули и с певучим звоном рассыпались по столу.
— Ты бездомная голова! Не тебе людей ремизить. Не хороша? А ты сам-то хорошей стоишь? О том подумай! Ведь ты вот что: тьфу! — и нет тебя, побираться иди. А тебе добра желают. С лица воду не пить, а ум у тебя есть — на двоих хватит, было бы над чем умствовать-то. А то ум-то теперь больше всего у тех, кому жрать нечего. Вот они и умничают натощак да у людей углы обтирают.
Петрушка слушал с открытым ртом. Дорофей Васильев счел его растерянность за выражение покорности и внимания, голос его опять подернулся теплотой лести, желанием подобру прийти к нужному решению. Петрушка почувствовал, как по всему телу прошла холодная волна, она приглушила толчки крови, замутила голову, и грудь вдруг стала пустым пуста. Удар Дорофея Васильева был рассчитан умно. Он коснулся того места, о котором Петрушка старался не помнить, старался заглушить его мелочами каждого дня, заботами, незатейливыми ребячьими утехами. Он — в этом доме лишний. Он просиживает чужое место, и его в любой момент могут вытряхнуть за дверь, как будто он ветошь, бесчувственный кусок дерева. Он закусил губу до крови и повернулся к двери. Теперь не важно, что говорит вслед Дорофей Васильев, не важно, что на улице солнце, сладкий аромат подпеченной солнцем вики, улыбка Дони, веселая песня Яши, танцующего вокруг бредня и отвечающего смехом на голоса баб. Он прошел мимо Яши в амбар, не ответив на вопросы Корнея, Дони, и заметил только синее одутловатое лицо Аринки с уставленными на него рачьими глазами.