— Ой! Матушки! Кто это?
— Я… Ну… — Дорофей Васильев шагнул к двери, протянув вперед руку, но Доня, как бы не узнавая его, взметнула руки и еще громче крикнула:
— Кто ж это? Матушки, Корней! Ой, ко мне лезут!
Крик ее разнесся по широкому двору. Дорофей Васильев, не помня дороги, кинулся под сарай, забыв про боль в бороде и под ложечкой.
Доня дрожала от смеха, наблюдая, как проворно бежал свекор. Она напутствовала его злым шепотом:
— Вот тебе, дьявол брюхатый, наука!
Из сеней послышался голос Корнея:
— Что там такое?
Доня вышла на свет и спокойно сказала:
— Помстилось мне. Ай я разбудила? Месяц чудной очень, своего двора спросонки не узнала.
И победно глядела под темный козырек сарая, где, не дыша, замер от злобного бешенства Дорофей Васильев.
С вечера Доня не чаяла дорваться до постели. Возня с викой отзывалась ломкой болью в плечах, тело обмякло, и в голове сладко кружило от солнца, пряного дыханья сохнущей травы. С вечера Доня уснула сладко-пресладко, не слушая Ваську, расспрашивавшего ее о каких-то удильниках, тарантасах. Но случай со свекром снял рукой сон. Луна ворожила голубым пальцем на полосах попонки, будто манила за дверь, сулила большие радости. Не сгоняя с губ усмешки, Доня вспомнила, что Петрушка ночует в поле, она видела его уходящего за угол — в длинном армяке, сиротливо понурившего голову. «Поужинал ли он?» И так ей захотелось пройти в поле, сесть около Петрушки и смотреть, как он будет есть, беря еду робкими пальцами с ее раскинутого подола. Под подушкой Доня нашарила тройку крепких коротышек огурцов, что сорвала в обед и припрятала для Васьки. Огурцы были первые — пахучие, густо усаженные колючками, — она ясно услышала, как хрустнут они на зубах Петрушки, этот хруст смешается с его смехом и отзовется у нее в сердце. И, крадучись, ступая на пальчиках, Доня набросила юбку, надернула на ноги коты, а плечи покрыла девичьей красной шалью. Предательски запела дверь. Мгновение, огляд двора — и Доня прошмыгнула в передние ворота.
Луна с трудом взбиралась на горбину неба, словно пыталась увидеть то, что было за тем краем земли, и, следя за ее попытками, ночь задержала дыхание: тишина стояла глухая и напряженная. Доня обогнула гумно, перелезла через плетень у риги и вышла на огородную стежку. Проход был узкий, в один след, по сторонам стояла головастая конопля, она била о грудь и жестко царапала ребристыми листьями руки. Конопляный коридор был длинен. Потревоженные будылки бились сзади головами, и казалось, что следом идет еще кто-то, выслеживая. Доня оглядывалась и учащала ход. Но вот и простор. По грядам капустника заломалась ее тень. Слышно пофыркиванье лошадей. Но лунный круг обрезал дали, глаз не различал ничего впереди, и казалось, что фырканье раздается и вправо, и влево, и сзади. Сердце билось всполо́шливо, и Доне сладко подумалось, что так же ныло сердце и раньше, когда девкой шла на зов ребят, так же манулось идти без конца в ночную пахучую темень, озираясь по сторонам. Сейчас впереди Петрушка. Нужен ли он ей со своей курносой неопытностью, клокатый, с заплаткой на штанах, когда ей хотелось встретить бравого, нарядного молодца, с которым минута покажется за целый век?
Когда она увидела свернувшегося Петрушку, ноги ослабели и недавняя решимость покинула. «Зачем перлась, дура старая?» Последние три шага она сделала через великую силу и сразу же опустилась на землю рядом с Петрушкиной головой. Он спал на левом боку, подставив лицо луне. Из-за отвернувшегося ворота армяка виднелись только нос, кусок правого глаза и верхняя губа. От него потянуло теплом дыханья, и Доня, низко склонившись, пила это тепло, разглядывала лицо Петрушки, будто впервые увидела. Петрушка вдруг заворочался, открыл глаз и сел, широко раскрыв рот. Доня, испугавшись того, что он крикнет, дрожливо засмеялась и сказала оборванно: