— Я это… Не узнал? — Она сдернула с головы шаль и придвинулась к Петрушке. — Подумал, ведьма к тебе подсуропилась? Ан, ведьма-то живая… Ну, чего застрял-то?
Петрушка оборванно засмеялся, двинул плечами, и армяк сполз на землю. Он поймал руки Дони, теплые, мягкие, сжал туго-туго. Она качнулась к нему, ткнулась головой в его плечо и отскочила в сторону.
— Вот ты какой… Эна! Не дюже ли скоро?
Но Петрушка настиг ее, схватил за плечо и, будто чувствуя свою власть над ней, требовательно спросил:
— Шла зачем? Сказывай!
Доня вывернулась из цепких рук и поправила на плечах шаль. Петрушкина требовательность сладко толкнула в грудь, разбудила тот уголок, где давно таилась жажда игры, веселых слов, озорства. Доня рассмеялась тягуче, низким грудным смехом.
— Ах, шла зачем, надо тебе сказать? Посмотреть, не ушел ли ты к девкам. Спать не спится, все о хозяйских делах думаю. Ну?
Петрушка отвернулся от света луны и ответил неласково:
— Выглядывать за мной нечего. И будить тоже…
— Эх, соня! В твою пору ребята сна решаются… А ты погляди, что я принесла тебе.
Она вынула из-за пазухи нагревшиеся огурцы (от них засаднило левую грудь) и протянула Петрушке. Тот нетерпеливо вздернул плечо и не оглянулся. Доня деланно протянула:
— Ну, клишь, я уйду. Зря ноги мяла из-за такого дюдюки…
Она резко надернула на голову шаль и поднялась на ноги. Петрушка поглядел на нее через плечо и вдруг вскочил, скинул армяк, встал перед ней, верткий и ухватистый, схватил ее за плечи и расслабленно ткнулся в грудь.
— Ах, так? Так? Постой!
Он задыхался, говорил несуразное, а сам рвал шаль, мял грудь Дони, потом справился с дрожливыми руками, рванул Доню к себе и положил ее голову себе на плечо.
— Ну?
Она беззвучно смеялась, показывая замершей луне белые, дразнящие зубы, и не вырывалась.
— Ну? Это что же такое?
— А вот что!
Петрушка влип губами в ее рот, разрушая последнее упорство, тискал плечи, и дыханье его обжигало щеки Дони, наливало тело огнем.
После кружилась над ними небесная карусель, горели и щурились звезды, и свет их был тепел и пахуч. Доня перебирала пальцами волосы Петрушки, положившего голову к ней на грудь, щекотала за ухом, пробиралась пальцами за тугой воротник. Петрушка ежился, глубоко вздыхал.
— Ты дурачок, Петрушка. Ведь я тебе почти мамушка, а ты польстился на меня. Мне ведь скоро двадцать пять стукнет, старушечий снаряд готовить надо. Аль тебе девок мало?
И тешили Доню ответы Петрушки.
— Ты лучше девки. Я, может, не по годам, а по жизни-то тебя старше.
— Это ты меня улещаешь. А потом другое запоешь. Женишься… — Доня вздохнула и отодвинула от себя Петрушкину голову. — На ком? На Аринке?
Петрушка оторвался от липких пальцев Дони, сел рядом и начал закуривать. Теперь, когда грудь до краев полна радостью от близости Дони, матерински ласковой и соблазнительно красивой, недавнее предложение хозяина представилось в ином свете, оно рождало только смех.
— Меня и так нынче сватали. А я вот на какой крале женился…
— За кого же? — Доня ласково коснулась плеча Петрушки и придвинулась к нему. — На крале, говоришь?
Опять целовала Доня Петрушкины щеки, глаза, прижималась к нему туго-туго. Он, сначала вялый, непокорный, все старался увернуться, потом отбросил кисет, глядел в ее глаза, и она билась в тугих руках его, как большая и гибкая рыба.
Ночь повернула к утру. Потянуло ознобом. Петрушка закутал плечи Дони в платок, накинул ей на ноги отсыревший армяк.
— За кого сватали-то? За Аринку. Дом обещали, богатство несусветное. Только возьми.
Веселость Дони сразу пропала. Аринка олицетворяла собой всю черноту их семьи: скаредничество, зависть, колкие намеки. Она вспомнила недавний разговор с Дорофеем Васильевым и догадалась: «Старается старик, угодничает».
Смех у нее вышел злой и напугал Петрушку.
— Что это ты?
— Так я. Надо бы тебе соглашаться.
— С чего же мне соглашаться-то? Ты… — Петрушка заглянул в лицо Дони и просительно по-детски усмехнулся. — Ты бы не дурила, а?
— Или б старику в бороду заехал.
— Вот это дельнее! А то… Разве после тебя на эту тюпу глянешь?
Ночь близилась к концу, и луна устало убавила свет. Завиднелись канавы, проступили дальние на большаке ветелки. Роса вдруг стала густа и задрожала в лунном круге тысячью блесток.