Доня зябко куталась в платок и говорила, еле двигая иссушенными и озябшими губами:
— Ты, Петя, не подумай плохого. Мне тоже не сладко. Только честь мою поблюди. Обещаешь?
Она ушла, оставляя за собой след по росе. Петрушка долго провожал ее взглядом и все порывался догнать, еще раз поглядеть ей в глаза, и ему не верилось, что происшедшее было наяву и он снова встретится с Доней.
13
В этом году ржи у всех были на дальних участках, и если подъезжать к Дворикам со стороны Шемеделевки, то от Омшар, с высокого кургана, Дворики с зеленью конопляников, пестротой огородов казались оцепленными ржаной стеной. Ржи в этот год выдались не густые, крупностволые, хорошо нагулянные в налив.
— Редьменна ржишка! — чесали голову тамбовцы и с тоской озирали небосклон, щедро горевший в эту весну. — Банку платить будет не с чего.
А Дорофей Васильев истово расправлял бороду и степенно говорил:
— У кого как, а нас бог не обидел. Рожь хорошо на золотники потянет.
В этот год ржаной клин у него пришелся к самому краю лугового протока, здесь по весне долго держалась влага, рожь густо выкустилась и, налившись, наклонилась к долу, как бы в бессилии легла на землю.
К уборке Дворики готовились дружно, и каждый дом по-своему. Дорофей Васильев с Еруновым вывезли из сараев косилки, оглядели, смазали, приладили постромки. Косилка у Дорофея Васильева против еруновской казалась ободранной, бедной родственницей, но хозяин ею гордился и, намеренно не глядя на сиявшую красками «еруновку», солидно говорил:
— Ты не гляди на бока, а внутре посматривай. Она графом куплена с выставки. Таких частей теперь уж не делают. А ободрана, так вра́ны с ней.
С тамбовской и орловской сторон целыми днями доносило разноголосый звон: отбивали косы. Яша тоже сидел на «бабке» и вдумчиво долбил молотком по жалу старенькой косы. Дорофей Васильев поглядел на его работу и насмешливо спросил:
— Ты чего косить собираешься? Полынь на дороге?
— Твое дело телячье. Кому нужно, тому и покошу.
— Вали, вали. Тебе с горы виднее.
Яша стукнул молотком о бабку и вскинулся на брата:
— Что, дьявол брюхатый! Хочешь, чтоб я у тебя работал? Ты себе закабалил и так народу с остатком. А я и у людей поработаю! На-ка, выкуси!
Он высунул длинный язык и вылупил глаза вслед ссутулившемуся от раздражения Дорофею Васильеву.
Вербовка народа на уборку заняла много времени. Дорофей Васильев съездил на старый корень, обошел родственников, должников и приехал успокоенный за уборку.
— Враз подымем!
Ерунов действовал медленнее. Раза четыре он уезжал с хутора, положив под сиденье мешка два-три муки. Заехал в Бреховку, понюхал у старосты, потом зашел в некоторые избы. Разговор был короток:
— Десятину скосить жнейкой, взамен трех баб на день вязать.
Безмужиковые дома дали согласие, и, прикинув на счетах, Ерунов нашел, что весь ржаной клин в девять десятин будет убран в два дня.
К уборке Корней привез с села несколько четвертей вина, бабы навели возовую бочку густого, с хмелем, кваса, напекли пирогов. Дорофей Васильев подсчитывал расходы и чесался:
— Сожрут, дьяволы. Наголодались дома-то, теперь им только подставляй.
Ерунов тоже привез вина, но в мелкой посуде: на случай, если кому из соседей не хватит своего.
Все готовились к выходу в поле, щупали рожь, брали зерно на зуб, но трогаться первым никто не хотел: первый закосишь, не будет в хлебе спорины.
Накануне выхода в поле Дворики заснули рано, не слышно было ни песен, ни громких криков: начало жатвы — превеликий праздник.
И утро — оно выпало туманное, росное — закипело полевой суетой, стоном кос, ровным клекотом косилок и крылатым шумом грабель, снимающих с полотна косилки покорно улегшуюся рожь.
Первый круг Дорофей Васильев проехал на жнейке сам, заставив Корнея окашивать ряд, а Петрушку вести лошадей. От узкого седла косилки заломило зад, напряжение выступило испариной. Довольный собой, Дорофей Васильев вытер подолом рубахи пот и махнул Петрушке:
— Теперь ты захаживай! Только легче. Лошадей не режь.
Петрушка торжественно разобрал вожжи и несмело тронул лошадей.
— А то я не знаю!
— Знаешь, да не все. Лучше поумней себя кого послушай.
На той стороне впадины видны были взмахи еруновской косилки. Тот косил все сам, не доверяя сыновьям «нежной машины».
А по тамбовской, орловской сторонам из-за ржаной завесы вывертывались головы, пели, вызванивали едкие косы.
Яша косил на участке Лисы. Веселая баба привлекала Яшу своей мужественностью, прямотой и несклонностью к бабьему прибежищу — жалобе. Она не жалела и Яшу, говорила с ним, как со всеми, советовалась в делах, забывала о его «родимчике». Глядя в ее серые открытые глаза, светившиеся силой и сметливостью, Яша чувствовал себя бодрее, переставал махать руками, становился степенным и, главное, спокойным. Лиса без всяких присказок сажала его за стол, грубо счуняла, если он стеснялся есть, и услуги его принимала без лести, будто так было и надо. Дорофей Васильев нарочно дал крюку, чтобы увидеть Яшу. В нем клокотало зло на дурачка, в горячую пору ушедшего из дома на помощь «черт знает кому». Яша косил с Гришкой, сыном Лисы, узкоплечим подлетком, еле справляющимся с тяжелым крюком. Яша косил весело, будто играл хорошо налаженной и едучей, как бритва, косой. В чистой рубахе, с подвязанными лычком волосами, он был торжественно благообразен и не похож на себя. За ними вязали Лиса с невесткой. Работа шла дружно, споро, и, заходя на ряд, Яша весело переговаривался с Лисой, сердито тискавшей грузные, невподъем, снопы.