Дорофей Васильев присел на рубежке, поглядел на людскую работу, и вспомнилось ему давнее: они косили с отцом в степи ночью. Было месячно. Обросившаяся рожь тяжело ложилась на крюк. Усталый, он на каждом заходе завертывал к телеге, под которой спал трехлеток Яшка, прикрывал его полой армяка и все боялся, как бы он не выкатился под ноги лошади. Тогда было грустно, и работа давила нерадостностью. Сами косили, сами и вязали: мать умерла под казанскую, отец не хотел жениться, а его свадьба намечалась осенью. Придавленный тяжелой сладостью воспоминаний, Дорофей Васильев шел, не замечая пути. Межа, поросшая рябинником, хлопушками и плетучим мышиным горошком, увела его в сторону, и на самом выходе изо ржей он натолкнулся на Тараса. Кривоногий, со свисшими в огузьях портками, в непромытой замашной рубахе (вот что значит без бабы-то!) Тарас вязал накошенное. Нехитрая штука — вязка, каждый мужик умеет подсобить на ряду бабе, но видеть на пашне одиноко вяжущего мужика — сколько в этом скрытой печали, дикого одиночества и обреченности! Размякший от недавних воспоминаний, Дорофей Васильев долго следил за Тарасом, отмечал, как неловко он приседает над снопом, как несподручно крутит свясло и готовый, связанный сноп кидает в сторону рывком, будто отрывает от сердца изболевшие горечью куски. На пашне была вся семья: три мальчишки и девчонка. Все разутые, враспояску, они ходили по колкому жнивью, как по горячей сковороде, носили в кучу снопы. Усталые, то тот, то другой садились на снопы, чесали изрезанные ступни и вытирали рукавами носы. Снопы бились во́лотью о землю (обобьют половину, а то и побольше!), валили своей тяжестью ребятишек набок. Тарас оглядывался на них, и то ли от солнца, то ли от бессилия лицо его морщилось, перекашивалось на сторону. Вот к нему подошла самая маленькая из детей, девчонка. Она звонко плакала, указывая на ноги. Тарас присел на корточки, дул на кровянистые порезы и говорил глухо, отчаянно:
— А ты пыльцой присыпь. Вот и не будет болеть. Поняла, пыльцой.
Дорофей Васильев надвинул на глаза картуз и пошел прямиком к хутору, разворачивая рожь, стегавшую его колким колосом в бороду, в грудь и в губы. Тарас его расстроил, но порыв жалости заглушил пришедший на ум расчет.
— Сам виноват. Можно ли с такими силами на участок зариться. Сам знал, куда те черт нес, не подмазавши колес.
И прикидывал: не все устоят на хуторе. Один за одним полетят отсюда хуторяне на старые места, степь будет просторна, и ее можно будет прибрать к рукам всю, чтобы можно было встать на горке, окинуть кругом глазом и сказать:
— Все мое!
Бабы вышли на поле после завтрака. Впереди всех пошла с девочкой на руках Вера, за ней тяжело заколтыхала Аринка. Раздутая, в новом каляном сарафане, она шла, наклонившись вперед, будто падала. Марфа поглядела Аринке «в следок» и, вздохнув, ушла в сени. Доня догнала Аринку за ригой. В паневе, густо унизанной позументом, в белой тонкой рубашке с узким кантиком на вороте и расшитой по разрезу на груди, Доня казалась ниже, статнее. Она ловко закинула на плечо грабли, вольно шевельнула бедрами и уплыла за угол избы. Дорофей Васильев, увидав вслед бабу, поперхнулся и ни с того ни с сего закричал на Корнея:
— Чего варежку-то разинул? Иди бабам помоги, да надо под одонья пади́ны готовить. Никогда сам не вспопашешься.
Корней сердито хмыкнул, и родимое пятно на его щеке стало мышино-серым.
— Успеется. Что я лежу, что ль?
— Еще бы тебе полежать, да с бабой, — съехидничал Дорофей Васильев и ушел в ригу.
Ровно помахивают гривами лошади, отбиваясь от оводов, и в такт перебору их ног сзади взмахивают зубастые крылья косилки, грабастают ржаные ряды и сердито ссовывают на землю. Жадный ляск ножа валит рожь, и она, точно испугавшись скорой гибели, сама клонится навстречу неумолимому ножу. Петрушка устало щурил глаза, ослепленные солнцем и примелькавшейся желто-розовой чащобой хлебов. Раздражающий запах горячего масла туманил голову и вызывал чох. Приход баб прибавил бодрости. Теперь хоть есть чем отмерять круги, есть на ком дать глазу отдых. Когда жнейка завертывала напрямую, где вязали бабы, Петрушка сдерживал лошадей и все время глядел на вязальщиц. Вера шла передом. Собирая граблями сноп, она резко рвала ручку, рожь, скатываясь в кучу, горбатилась, будто обиженная небрежностью, на сноп Вера наседала всей тяжестью тела, и казалось, что она в злобе закусывает губу. Доня шла следом за Верой. Работа у нее шла спокойно, без резких движений, будто грабли сами бежали из ловких рук. Она не встряхивала головой, сноп сдавливала силой плеч и, обобрав его, бережно клала в сторону. «Ах, до чего ж она ладна, курица ее мать!» Петрушка глядел на Доню и не мог наглядеться. Незаметные взгляды, мельком брошенное слово сделали Петрушкину жизнь с той ночи сложной, привязывали его к Доне крепкими путами, и ходил он, словно потерявший голову, не зная, за что взяться обессилевшими руками.