— Жалко? Ну и не надо. Спасибо за хлеб за соль.
Он повернулся, и тогда все заметили, как вздрагивала у него щека и на шее вздулись жилы. Дорофей Васильев не дал Петрушке сойти с крыльца.
— Постой! Барин! Погоди, я тебя по-мужичьи исповедаю.
Петрушка остановился, но не повернулся лицом.
— Мне надоели твои финти-минти разные. Покормили тебя, выходили и довольно. Пора и совесть знать. Можешь искать себе другого хозяина. А уж я без тебя обойдусь, будь спокоен.
Петрушка выпрямился и, не меняя позы, отозвался:
— Я давно и сам собирался. Можно б и без шума. Только… — Он вдруг вскинулся и подскочил к столу. Теперь лицо его было белее рубахи, губы дрожали, и кулаки, прижатые к груди, ходили ходуном. Он готов был обрушиться, но его перебила Доня. Она вытерла рот фартуком и раздельно выговорила:
— Гнать-то всякий сумеет. Только надо бы посоветоваться.
— С кем это? — Дорофей Васильев помыкнулся, но не посмел глянуть в лицо снохе. — С кем мне советоваться прикажешь? Ай я не хозяин?
— Что ты все — «хозяин, хозяин»! — Доня рывком поднялась и толкнула от себя стол. — Ты хозяин, а мы кто? Работники? Что ж, на тебя богу молиться? Дюже-то не великанься!
— Ка-а-ак? Что ты мелешь!
— А вот как! — Доня оправила углы платка и указала пальцем Петрушке в грудь. — Он работал, хрип гнул, а теперь его к свиньям? Так? Нынче Петрушку, завтра Корнея с Верой, а потом меня? Тогда уж всех сразу гони! Я уйду первая. И вот тебе мой сказ! — Она уперла черенком ложки в крышку стола и отстукивала им каждое слово. — Петрушку отошлешь — и мне давай мою с Васькой часть. Воевать, так уж воевать.
Дорофей Васильев ошарашенно оглянулся на Марфу, скользнул взглядом по лицу Корнея, рисующего пальцем по столу, и приподнялся. Он задыхался. Зло, накопленное за эти дни, непосильная тягота близкого запоя, заложившая в кровь капли отравы, подступали к горлу и путали мысли. Первое слово он выговорил с криком, но сразу же соскочил и заговорил полушепотом:
— К черту! Всех, понимаешь, всех я волен вас разогнать из моего дома. Голяком пущу. Но только ты, Авдотья, ты мне помни!
— Не грози. Если я кое-что припомню, пожалуй, хуже будет. Догадался? — Доня победно окинула старика взглядом; отошла в темноту, там сказала хозяйственно-твердо: — Завтра налаживай снопы возить, Петрушка. Дураков слушать нечего. А уйдешь, после потужишь.
Скоро разошлись все. Дорофей Васильев окаменело сидел на своем месте, глядел на красноватый язык пламени, наблюдал за мельканьем бабочек, шелковисто-серых, почти голубых. Они льнули к стеклу и падали, обжигая крылышки, шевелились на столе, бессильные снова подняться ввысь. Из сеней вышла старуха, поглядела на Дорофея Васильева и попыталась затеять разговор.
— Ну, сука! Чистая чернонёбая брехалка. Речистая какая!
Но Дорофей Васильев даже не глянул на нее. Поражение было слишком велико, чтобы пытаться поправить дело. Его власть, в доме незримо подточена им самим, его слово потеряло вес, будто он перестал быть Дорофеем Васильевичем, обратился снова в Дорошку, которому всяк может встать поперек. И главное — сам, сам он дал этой змее над собой силу. Разве отнимешь от нее эту силу, разве сотрешь из памяти длинные годы сладкой тоски, непрестанного желания угодить Доне, чтобы полновластно идти в ее хатку, уносить оттуда отголоски ушедшей молодости, силы, дерзостных желаний?
Бабочки все кружились, обжигались и падали, но число их непрерывно возрастало, думалось, что тьма кишит ими, и скоро нечем будет вздохнуть.
На крыльцо вышел в одних подштанниках Корней, посвистал Ветру и стал закуривать. Дорофей Васильев поглядел на перекошенное родимым пятном лицо сына — оно на этот раз не показалось ему безобразным — и побарабанил пальцами по столу.
— Ну, как же теперь?
Корней живо повернулся. Спичка догорела, и огонь коснулся пальцев. Он замахал рукой и оборванно выговорил:
— Как было, так и будет. Чего на малого взъелись?
— Прикончить, стало быть?
— Новый какой еще попадется, а этот малый свой.
Речь Корнея прояснила перед глазами тьму. Слишком прост и немудрен Корней, чтобы иметь какую-нибудь заднюю мысль, значит, и он согласен с Доней, значит, не надо в самом деле шельмовать Петрушку и изливать на нем накопленную желчь? Дорофей Васильев потянулся и успокоенно сказал:
— Быть по сему. Только ты гляди!.. Я, может… Не разевай рот, раз ты после меня второе лицо в доме.
До петухов Дорофей Васильев крепился. Читал вслух молитвы, развлекал себя воспоминаниями, принимался определять цену своим соседям-хуторянам, распалялся, но глубинная тоска не уходила, ширилась и палила огнем грудь. К петухам силы иссякли. Он прошел в подвал, нашарил в темноте угла четверть, вынес ее наверх и спустился еще раз за капустой, которой он набил крынку из-под молока, выплеснутого тут же в угол. Захватив все, Дорофей Васильев веселым, прыгающим шагом прошел к бане.