— Попытаем. Благословит — значит, судьба Аринке быть дворянкой. А нет, — ну ее к лешему и землю!
Последние слова говорились им для искушения веры: не должен бы прозорливец стать поперек такому начинанию.
Дороги в степи будто перепутал какой-то шутник. Они шли завилонами, крутили и вправо и влево, забирались в балочки, ползли по глинистым обрывам крутых подъемов, будто намеренно обегали ровное поле. Хлеба были убраны, торчало только просо да жухлые картофельные борозды. Над пашнями сыто перелетали грачи, садились рядком на дорожные бугорки и долго смотрели вслед путнику. В поле гнездилось уныние, первый вестник скорой осени, ветряного бега облаков с неиссякаемыми дождями. На полях недружно пылили пахари. Сев был сухой, невеселый: зерно бросали на волю божью. Лица мужиков, тяжело заносивших на дороге сохи, были землисто-серые, и недружелюбно мерцали натруженные, запавшие глаза. Проезжали деревни, села, пропыленные поло́вой, золотившейся на солнце. На гумнах шла молотьба, и на шумном гуле молотилок невыразимо тускло тюкали одинокие цепы малосильных мужиков.
Дорофей Васильев, укачанный тряской, часто задремывал. Лошадью правила Марфа, обрядившаяся во все черное и ставшая вдруг чистой, даже приглядной. Лошадь чувствовала вожжи в руках бабы, лениво трясла задом, часто переходила на шаг, не внимая чмоканью Марфы. Дорофей Васильев просыпался и, не поднимая головы, размашисто ударял лошадь с левой руки акациевой жичиной.
В монастырь приехали перед вечером. Это было благодатное место. Глубокая котловина речного протока сверкала зеркалами заросших прудов, к ним примыкали сады, тополевые рощи. А дальше, к югу, котловина упиралась в темную зелень огромных лесов, из которых выбегала речушка. Монастырь стоял в стороне от села, чуть повыше богатого имения с каменными львами на въезде, ведущем к краснобоким строениям конного двора. Когда спускались в низину, солнце упало за противоположный бугор, над прудами закурился голубой туман, и небо над закатом горело ярко, вычерчивая длинный палец монастырской колокольни.
По немноголюдности богомольцев Дорофею Васильеву с Марфой отвели в странноприимном доме просторную светелку, пропахшую ладаном и мышами. Оторванность от дома, тишина, томительное вызванивание колокола наполнили Дорофея Васильева расслабленностью, миром, он вспомнил о грехах, о суетности жизни, и если бы не мысль о прозорливце и Уюевой земле, лучшего состояния совестно было бы желать.
Прозорливца Дорофей Васильев увидел за вечерней. В откидном, на трех колесиках, кресле сидел грузный, обвислый мужчина в монашеской скуфье, из-под которой выбивались тощие, просаленные пряди светлых волос. Он сидел недвижно, не моргая, глядел вперед, и в глазах его, раскошенных, лишенных блеска, было скорее отупение, чем ясновидение, о чем так настырно свистела в ухо Марфа. «Дурак дураком и останется», — подумалось Дорофею Васильеву, но он тотчас же испуганно прогнал эту мысль, закрестился, закланялся, высоко вскидывая бороду. «А вдруг он угадает мои помыслы, тогда прощай земля и Аринкино дворянство». Он покрылся липким потом и грузно опустился на колени.
Вечерня тянулась долго. Служил молодой попик, похожий на иконописного Христа, а около него черными тенями ходили монашки. Стараясь забыть о ломоте в ногах, Дорофей Васильев развлекал себя созерцанием монашек. Среди них было много совсем молодых, не утерявших деревенской краснощекости. Они без конца сновали по церкви, и черный наряд только оттенял их молодость, греховность круглых движений плеч и бедер. Одна из них чем-то напомнила Доню, и у старика опустошенно ухнуло сердце. Давно он не знал утех Дони, — не до того было в той сумятице, что посетила дом его. И теперь чинность службы, звонкие голоса поющих монахинь, блеск свечей и эти притягивающие, как загадки, стройные фигуры будили греховные желания, отравляли помыслы и утяжеляли ноги. С расстройства он не пошел приложиться к кресту. Марфа догнала его на пути к странноприимному дому. Распираемая молитвенным благоговением и жаждой святости, она не удержалась от поучения:
— У тебя и тут-то все бес в глазах. Всю вечерню на демонов черных глядел. Как тебе не совестно?
Дорофей Васильев сквозь зубы выругался и прибавил шагу.
Марфа, добровольно взявшая на себя руководство над покаянным очищением старика, проявила необычайную деловитость. Она до света обошла знакомых «стариц», проникла к самой игуменье, поговорила с казначейшей, о вкладе и под конец добилась от прозорливца милости принять старика у себя в келье. Дорофей Васильев поднялся с тяжелой головой. Ночью мучили сны. К его изголовью подходили молодые монашки, жарко дышали в лицо и шептали нехорошие, соблазнительные слова. Отголоски этих слов днем туманили голову, гнали строгие помыслы о близкой исповеди и беседе с прозорливцем. Хотелось, не говоря ничего Марфе, сесть в тележку и уехать. Вялость старика обозлила растроганную душеспасительными беседами Марфу. За чаем она, жустря тупыми деснами монастырские баранки, косилась на окно и изредка выплевывала вместе с крошками.