— Смеяться нечего, раз я тебе дело прошу объяснить.
— И это дело! Ты сколько получаешь? Ну? Кулак да подзатыльник? А сколько ты труда видишь? Кому он идет?
Он распалялся с каждым словом, его охватил азарт, и, отвернувшись от Петрушки, Зызы перекинулся к Артему:
— Ждем легкой жизни, а она нас не жалует. Еруну с Борзым всегда будет хорошо, раз они на людях умеют ездить. А нам — завязка. Сколько нынче по осени людей отсюда пометут, ну?
Артем закашлялся и хрипло выдавил:
— Половину снимут.
— Ага! А все земли жада́ли. От суседа тайком. Хутор, сами хозяева, помещики! Вот как поддадут коленом, куда народ денется? На старое место стыдно итить, да и не к кому, и тут продадут. Во! А они, умные люди, наперед говорили, что… — он растопырил руки и рубил ребром ладони о другую ладонь, — что Столыпин гроб бедноте делает. Кулаков сажает, своих шпиёнов. Что от хуторов бедному люду придется лишиться земли и питаться воздухом. Ага! Вник?
— Я давно вник. Только все это одни разговоры. Настоящего-то в этом нету, чтобы можно надеяться-то.
Артем сплюнул и спрятал трубку в кисет. Зызы позвали ужинать. Он встал и, сморкаясь, ответил Артему:
— Настоящее в нас самих. Если мы все поймем одно… Понял? Одно! Тогда и надеяться надо.
На другой день Петрушка упросил Степку стащить у отца одну книжку и после обеда, в отдыхе, ушел с ней за ригу и читал, водя пальцем по строчкам. Он полагал, что стоит только взять эту красненькую книжечку в руки, и сразу откроется истина. И ошибка была больна: слова попадались непонятные, в глазах рябило, а в голове делалось еще пустее. Он отдал Степке книжку и недовольно буркнул:
— Черт-те что дал. Не мог выбрать какую появственнее.
— Они все такие. Есть еще толстее, — оправдывался Степка и, обиженный недовольством приятеля, надул губы.
Отъезд стариков развязал всем руки. Корней, оставшись за старшего, приобрел новую походку — вразвалку, покрикивал на баб и на Петрушку, и по половинчатому лицу его все время бродила довольная усмешка. Даже Вера, всегда злобно нахмуренная, обрела дар слова, подшучивала над Аринкой и дружелюбно переглядывалась с Доней. Работалось и елось весело, словно с плеч у всех сняли тяжелое бремя. Общему оживлению много способствовал вновь нанятый к севу работник Михаил из Прудков, по прозвищу Птаха. Рябой, круглый, с бельмом на одном глазу, Птаха говорил дребезжащим шепотком, ко всему относился шутя, казался растерянным, и эта растерянность смешила Петрушку, он приставал к Птахе, не давал ему покоя. Тот, давно потерявший способность обижаться, добро смеялся, оскаливая мелкие зубы, прищуривал левый глаз, и тогда лицо его принимало хитрое и вместе с тем загадочно-добродушное выражение. Работник Птаха был отменный. Посапывая и отдуваясь, он целый день ходил за плугом, в обедах успевал принести бабам воды, суетился, кругло ворочая широким задом. Он как-то сразу вошел в сложную жизнь семьи. С Дорофеем Васильевым толково поговорил о хозяйстве, о земле, с Марфой попечаловался на болезни, поахал, пощупал ее боль — шишку под сердцем, Доню похлопал по заду, воздав должное ее красоте, с Верой посудачил про стариков. И всем показалось, что Птаха живет с ними давно, и трудно было представить его отсутствие. Петрушке Птаха на третий день хитро подмигнул к добродушно сказал:
— Потешаешь ягодку-то? Она способная для этих делов. А тебе нужна наука.
Отъезд стариков на богомолье Птаха объяснил по-своему:
— Заклепку старухе там новую поставят. Отощала она совсем.
И так значительно подмигнул при этом, что всякому стали понятны его намеки.
— Без них спокойнее, — говорил за обедом Корней, — рычать некому. Всяк себе большой.
— От рыку смеху немного, — отозвался Птаха, схлебывая с ложки.
— Почаще б так уезжали, — поддержала его Доня. — А то бы и вовсе не приезжали, убыток небольшой.
Одна Аринка посоловела без матери. Она растерянно оглядывала веселые лица домашних и не понимала, смеяться ей или обидеться за родителей.
Птаха устроился спать с Петрушкой. Он разыскал три тесинки, сколотил козелки, и кровать получилась отменная. Для подстилки набил соломой истончившийся от многолетнего служения тюфячок, обмял его и прикрыл клетчатым одеялом. Петрушка следил за ладной работой Птахи, ему казалось, что руками тот шевелит без всякой натуги, будто играет, и речь его была легка и понятна:
— Мне постелька дороже всего. В хорошем отдыхе — наша сила. Так-то, ягодка моя. Живем мы двое со старухой, заботиться нам, окромя себя, не о ком, век прожили, ни разу черным словом не обмолвились. Да и некогда. Я все по работникам, она одна и одна, как кукушечка серая. Вот, одеяльце на месте. Теперь подушечку-ласточку, ночную утешницу на свое местечко. А теперь…