— Мамынька! Мама!
Старуха все кричала, потом хлопнулась на землю и завертелась на мокрой соломе, как недорезанный поросенок.
Крик был услышан. Скоро прибежала Вера, за ней проплюхал Птаха. Они подняли старуху, обмыли водой и, наспех завернув в одежу, на руках пронесли домой. Ослабевшая от крика, Марфа еле слышно стонала и пришептывала слова молитв. Сначала посиневшее, лицо ее скоро покрылось красными лапами, в тусклых глазах мелькнули отсветы начавшегося жара. Дорофей Васильев топтался около лавки, набух злобой, огадывая, на кого напуститься. Никто не знал, что случилось, и всех посетила одна мысль: помирает старуха.
— Да что вышло-то? — допытывался Дорофей Васильев и грозно сжимал в кулак бороду. — Обморок, что ли, трахнул? Ну, ты, — кидался он к Аринке, — раскрой зевалку-то! Очумела совсем, тюпа непроваренная!
— Я растирала…
— Черт! — скрипел зубами Дорофей Васильев. — Тебе вот морду растереть, тогда бы ты сразу прочхалась.
Наконец старуха обрела дар слова. Ода выкинула руку в сторону божницы и голосом кающегося грешника завопила:
— Мать святая, трахни ты его вдоль и поперек, окаянного. До печенок чтоб. Петрушка! Он, злодей, сшутил надо мной.
Все притихли, а Дорофей Васильев облегченно присел и уперся кулаками в коленки.
— Растирку принес мне не ту. Ах, изводенный, вывернуло бы тебе кишки наизнанку!
— Растирку! — Дорофей Васильев свирепо глянул в сторону старухи. В нем просыпалось застарелое зло на ее хворобу, противные запахи и на мутившие душу разговоры о лекарствах. — У тебя в твоей больнице сам черт запутается.
— А-ох! — застонала Марфа, потом вытянулась и, уставив в потолок острый нос, забила в грудь сухими кулачками. — На что ты меня, мать, родила! Для дьявола этого! Всю жизнь ты меня терзаешь! Душу из меня всю высосал, бабник срамной!
— Замолчь! — Дорофей Васильев рявкнул и привскочил с лавки. Потом, словно испугавшись своего крика, умерил голос и с неунявшейся злобой процедил: — Черт дохлая!.. Людей еще ремизить… Петрушка тебе навредил… Я б тебе…
Он вышел из избы и в сенях столкнулся с Птахой. Тот, угодив хозяину в живот лбом, отскочил в сторону. Дорофей Васильев охнул и цапнул Птаху за шиворот. Явилось желание стукнуть хоть этого доброхота по шее, тогда б легче дышать стало, но Птаха предупредил любезность хозяина. Он растерянно схватился за шапку и скороговоркой выпалил:
— Лошадей-то Ерун загнал наших!
— Каких лошадей?
Птаха замахал руками, затоптался.
— Какие лошади-то бывают? Выпустили, а они в клевер. Сбили все, прямо жуть!
Дорофей Васильев понял. Он толкнул Птаху так, что тот брякнулся в угол.
— Ах, дьявол вас надохни!
На крик выбежал из избы Корней и мгновенно очутился рядом с Птахой на земляном полу.
— В раззор меня вводите, дармоеды! А! Кто лошадей выпустил? Где Петрушка?
С крыльца прошла Доня. Она спокойно миновала старика и, играя голосом, ответила:
— Где же ему быть? Парится.
Дорофей Васильев услышал в голосе Дони игривость, будто звала она его и намекала на прежнее. С разинутым ртом глядел он ей вслед и забыл в одну минуту лошадей, и Корнея, забившегося в угол, и охавшего Птаху.
А Петрушка тем временем лежал на скользких досках полка, стегался веником и дрыгал ногами. Баня остыла, наверху не было горячей духоты, дышалось легко, тело ныло и изливалось горячими соками. Он нырнул в баню тотчас же, как оттуда унесли старуху. Недавнее веселье от выдумки сменила опаска скандала, он крепко запер предбанник и, прислушиваясь, начал раздеваться. Гасничка красноглазо чадила, не пересиливая густой банной тьмы, и черные прокопченные стены, казалось, раздвигались, баня представлялась огромной, и в углах ее таился ознобливый страх. Скинув рубашку и штаны, Петрушка влез на полок и сел, обняв колени вспотевшими руками. Банное одиночество было и жутко и приятно. На ум пришли хорошие мысли о себе, об окружающих людях. Припомнились немногие беседы у Зызы. В них Петрушка улавливал только одно, что мужицкая жизнь не радость, что за неустанную работу он получает только нужду, заботы, иссушающие сердце и насыщающие его злобой на себя, на мир, на окружающих людей. То же ждет и его. Почему? Зачем ему нужда, заботы, колгота, когда он молод и в тайных думах жизнь ему рисуется сияющей, празднично пестрой, как девичий хоровод на зелени вешних лужаек? Зызы говорит, что ему уйти надо в город. А как уйти, куда, когда он даже ни разу не видел городов, не видел машины, на которой — сядь только — вмиг очутишься за сто верст. «Отец бы был, тогда другое дело». Воспоминание об отце налило сердце грустью. Петрушка шумно вздохнул, слез с полка и начал мыть голову. Мыло сипело в ушах, ело глаза, залезало в нос. Отфыркиваясь, Петрушка не слышал легкого стука в окно. И только после того, как окатил голову чистой водой, он различил нетерпеливый перебор пальцев о стекло. Сквозь заплаканное окно видно было плохо.