— Чего свет загородили? Овцы, гной вам в глаза, а не люди!
В это утро она не доливала больше, чем всегда, и, обрадованная, не заметила, как около нее все стихло, народ расступился от двери, и шашка урядника стукнулась о ведро.
— Что это у вас тут? Торговлишка идет?
Галка ломко распрямилась и натолкнулась взглядом на рыжие, подкрученные усы урядника. В эту минуту до мазанки добрался и Ерунов. Еле выговаривая слова, он шикнул на девок, растолкал ребятишек, но пыл его мгновенно исчез: стражник, оправляя ремень шашки, нагло поглядел на него и скомандовал девкам:
— Не расходись пока!
— Как так? — опешил Ерунов.
— Не знаешь как? Вот запротоколим, тогда и разойдутся.
К Ерунову подошел старшина и ласково потрепал его по спине мягкой ладонью. Ерунов покрылся потом, и у него подломились колени.
Протокол писали тут же у мазанки. Посрамление Ерунова привлекло к его дому почти все население Двориков. Подозрительно отсутствовали только Борзые. Ерунов чувствовал на себе злорадные взгляды, не смел поднять глаз от земли, шмыгал носом и чесал под мышкой. Когда урядник начал спрашивать мужиков и баб, все (вот злодеи!) сказали в один голос:
— Торговал, явственно. У него товаров-то, что в хорошем магазине.
А Зызы подскочил к самому столу и грохнул о бумагу кулаком:
— З-з-з, а драл! Драл-то, боже мой! Втроя́!
И народ подтвердил:
— Истинно!
Пока урядник писал, старшина скучающе оглядывался, и в заплывших глазках Левона Самсоныча стоял сон. Он пробовал развлекать себя созерцанием часов, потом взял щепотку табаку из табакерки Ермолая, тоненько потягивал носом.
— Ну, как же, друг, тово-этово? — в десятый раз обращался старшина к Ерунову. — Придется поплатиться? А?
Ерунов ударял себя в грудь и шептал так, чтоб не слышали в толпе:
— Да за что, за свое собственное?
— Закону не знаешь, вот тебе и награда, тово-этово. Много запасов делал.
— Да ведь горбом, Левон Самсоныч, горбом, говорю! А человек я запасливый. Идут, просют, отчего не дать? Если б я торговал истинно…
Наконец Ерунов осмелился спросить разгулявшегося от дремы старшину:
— В ком притчина-то? Скажи, за ради бога.
— В ком? — старшина подставил щепоть к носу и горько затряс головой. — Уж и лих этот сволочь, табак! А ты сам мекни малость. Мне несподручно об этом…
— Борзой?
— А хоть и он! Мое дело сторона.
Ерунов довольно распрямился. Теперь он знал хоть, на ком сорвать зло за свой позор.
Протокол был закончен, и власти перебрались к Борзых на крыльцо. Ерунов успел передать старшине жалобу в суд на Борзых за потраву. Старшина велел стражнику жалобу прочитать в присутствии Дорофея Васильева. Тот, выслушав до конца, полез в кошель и выложил перед старшиной семь новеньких кругляков-рублей.
— На вот. Заткни ему глотку, а жалобу под пятку.
Старшина довольно рассмеялся и потянулся к рюмке.
— Вот это по-купецки! Чтоб не воняло.
— А то я с ним целоваться буду?
Одобрительно грохнули смехом урядник со стражником, довольные и законченным делом, и хорошим днем, и даровой выпивкой.
23
Веденей Абрамыч Тугих, или попросту Водяной, пользовался среди хозяйственных мужиков большим почетом. Ему завидовали, о богатствах его плели басни. Вознесенный прибывающим достатком, он не сменил мужичьего облика, ходил в смазных сапогах, в широкой, с ластовицами, рубахе и в несменяемой, черной, в рубчик, поддевке, держался прежних манер, сморкался в кулак; в обращении был грубовато-прост, любил покалякать со всякими, не гнушался чужой хлеба-соли.
Его слабостью было церковное пение. Он не пропускал ни одной службы, неизменно становился на клиросе и пел козлетоном, подлаживая дьячку. Из всех песнопений его больше всех поражало — «богатии обнищаша и взалкаша, взыскующие же господа не лишатся всякого блага». В этой славянской невнятице Водяной чувствовал намек на себя: и богат он, «взыскует» господа, и ему обещаются за то новые и новые блага.