— Знаешь, это все круто выглядело, когда я была слабой и жалкой, — выпалила она. — Суровость, многозначительный взгляд, слова по одному за раз, каменная физиономия. Очень круто. Очень стильно. Но сейчас уже не вставляет! Без меня ты бы здесь не стоял. Я спасла вас обоих! Я лечила вас обоих. Я не дала тебе устроить побоище и умереть, когда появились рыцари тетрарха. Так может, послушаешь меня еще раз?! Ты мне…
Она замолчала с приоткрытым ртом, пытаясь понять, а кто ей, собственно, этот драматический Атос? И чего ради она тратит столько сил, времени, гордости, наконец, чтобы уговорить его спасти себя самого?
Елена закрыла рот, перевела дух. Грималь сверкал глазами из угла, не выпуская саблю.
— Хель, — сумрачно проговорил Раньян, не размыкая сложенных на груди рук, словно отгораживался от собеседницы. — Есть вещи, которые человек или понимает, или нет. Если не понимаешь, объяснять бессмысленно. Иди своей дорогой. Иди куда хочешь.
Елена добросовестно обдумала предложение, почти не страдая от уязвленной гордости. Ну, хорошо, «почти» в данном случае прозвучало бы с большой натяжкой, но женщина, по крайней мере, надеялась, что со стороны она кажется деловитой и безразличной.
— Хорошо, — согласилась Елена. — Как скажешь.
Она хотела попрощаться, кинуть напоследок что-нибудь резкое и в то же время эффектное, красивую фразу от которой бретер устыдится, осознает свое ничтожество и так далее. Но вспомнила мудрость Деда: «Уходя — уходи» и передумала. Ушла молча, без фраз, драматических взглядов и прочей театральщины.
— Может, стоило показать ей королевское приглашение? — спросил Грималь, подождав немного ивозобновляя процесс заточки.— Попросить коней придержать… погодить малость.
— А зачем? — спросил бретер, ероша волосы.
— Ну-у-у… — задумался боевой слуга. — Ну да. Может и незачем. Я-то просто тут подумал…
— О чем?
Грималь набрал в ладонь воды, плеснул на серо-черную, мелкозернистую гладь точила. Провел стальной полосой, извлекая мягкий, зловещий шорох из металла и камня.
— Не, я так, по дурости, — сказал слуга. — Ляпнул второпях.
— Вот и молчи, — зло посоветовал господин. — Иди к хозяину, прикажи, чтобы нагрел воды. Буду мыться… перед встречей с королем.
Подкрались сумерки, на улице было еще по-летнему светло, однако через бумагу солнечные лучи уже не проникали. Елена привычно взяла кресало, зажгла «долгую» лампу из свечного огарка, опущенного в плошку с маслом до самого фитиля. Посмотрела на сложенный в углу комнаты «багаж» из нескольких торб и «вьетнамского сундучка»
«Все, что нажито непосильным трудом…»
Как мало, в действительности, нужно для жизни, когда до общества потребления несколько веков. Если оно вообще здесь возникнет.
Витора занималась непонятной вещью. Она принесла с кухни морковку побольше и старательно, аж прикусывая язык от усердия, вырезала из овоща что-то странное. В Ойкумене покойников предпочитали сжигать, но традиционные похороны тоже были в ходу, так что Елена, в конце концов, узнала миниатюрный гробик. Закончив резьбу, служанка поймала таракана побольше, завернула его в клочок старой тряпки и уложила в морковный гроб, накрыв крышечкой из щепки. Гробик девушка поместила в рваный лапоть и привязала к нему бечевку. Все это проделалывалось с абсолютной серьезностью настоящего ритуала.
— А это что? — с недоумением вопросила Елена.
— Летопровожание, — все так же серьезно отозвалась Витора. — И на отогнание дурности.
Пока Елена пыталась расшифровать сельский жаргон, девушка пояснила, что после заката, но до полуночи, лапоть следует волочить за веревочку до ближайшего кладбища и там похоронить в северном углу. Очень действенное средство на удачу в дальнем пути, избавление от сглаза и прочих неприятностей.
— Понятно, — только и выговорила Елена, напоминая себе, что она единственный материалист в этой вселенной. Остальные живут в мире, где нет разделения на тварное и мистическое, все перемешано воедино. И для Виторы обряд на хорошую дорогу или сглаз так же объективны, как хлебная корка в миске.
Елена опять села на табурет и задумалась.
— А когда мы отправимся? — робко спросила из-за спины Витора.
— Через пару дней.
Служанка повеселела, а хозяйка вновь задумалась — стоит ли звать с собой товарищей? И кого именно? Может все-таки уйти по-английски, незаметно и не оставляя следов…
Витора тем временем достала иголку с ниткой и начала штопать одну из трех рубашек хозяйки. При этом девушка тихонько запела что-то нехитрое и мелодичное. Елена порадовалась — психотерапия добротой явно подействовала. Только вот песня оказалась невеселой.
Я дорогою шла, я широкою,
Я пущу голосок через темный лес,
Не заслышал бы мой лютый свекор,
Не сказал бы ен мому мужу,
Мому мужу, своему сыну.
Как и мой муж горький пьяница:
Ен вина, пива не поеть,
Всегда пьян живет.
Ен и боеть жену понапрасницу,
По чужим речом, по моим плечом:
«Не ходи, жена, ты на вулицу,
Не играй, жена, со ребятами,
Со ребятами неженатыми!
Хотя затем последовало более оптимистичное и веселое:
День деньской
Ходил по всем
По заулочкам,
По проулочкам.
Да говаривал:
«Кишку, ножку
Сунь кочережкой
В верхнее окошко».
Да выспрашивал:
«Здравствуй, хозяин
С хозяюшкой!
Где хозяин
С хозяюшкой?»
Да выслушивал:
«Уехали в поле
Пшеничку сеять».
Да напутствовал:
«Дай им Бог
Из полна зерна пирог!»
Витора заметила, что ее слушают, и спохватилась, испуганно умолкла.
— Пой себе, — ободрила ее хозяйка и замерла с полуоткрытым ртом. Служанка уставилась на рыжеволосую, не понимая, что вдруг произошло. На всякий случай подтянула выше чинимую рубашку, словно закрываясь ей от гнева.
— Черт побери, черт побери… — прошептала Елена, не к месту и внезапно вспомнив легендарную фразу в исполнении … она снова забыла фамилию советского актера. Не Папанов, не Миронов, кто-то другой.
— Черт возьми, — повторила она, прибитая внезапной догадкой, словно таракан хлопушкой.
— Что, госпожа? — вскинулась служанка.
— Боже мой, — выдавила хозяйка едва ли не беспомощно. — Боже… мой…
Она повернулась на табурете, медленно, чувствуя, как буквально «плывет» мир. Комната закружилась, пришлось закрыть глаза и заткнуть уши, чтобы не упасть. Витора замерла, глядя на хозяйку с тревогой и в то же время удивительным фатализмом.
— Дура, — прошептала Елена. — Какая же я дура…
— Госпожа… — начала, было, Витора и замолкла, оборванная резким движением старшей.
Елена встала и прошлась по комнате, высоко вскидывая ноги, растягивая мышцы, чтобы вернуть контроль над телом. Взяла со стола меч в ножнах, покрутила в руках, будто не в силах найти ему применение, полностью уйдя в собственные мысли.
Витора беззвучно шевелила губами, боясь нарушить ход размышлений суровой, но справедливой и незлой госпожи.
— Уходите, — сказала Елена. — Он сказал «уходите».
— Я… не п-п-понимаю, — как обычно в непростые моменты Витора начала заикаться.
— Я дура, — уже почти ровно, бесстрастно констатировала женщина, она говорила не столько девочке, сколько самой себе, проговаривая выводы. — Я вчера слишком вымоталась, не поняла. Решила, он высказывает мне уважение. Но барон не уважает чернь. Он не был вежливым… он возвращал долг. Человеку чести не пристало быть должным простолюдину. А Лекюйе задолжал мне сразу три жизни. И расплатился предупреждением. Он предупредил меня. Он предупредил нас. Потому и «бегите». Как можно дальше. Притом еще вчера.
— Ой, — только и пискнула Витора, складывая ладошки на груди. — А ч-ч-то же т-теперь?..
Елена снова задумалась, ненадолго. Очень ненадолго, потому что мгновенное озарение лишь легло на и так многократно обдуманное и перекрученное в голове.
— А теперь мы последуем совету его милости, — решительно сказала она. — И очень быстро побежим. Надеясь, что еще не поздно.