Оказалось, еще как может.
Если верить пространному описанию Ульпиана, город Пайт-Сокхайлхей был построен очень давно и практически стерт с лица земли после Катаклизма. Но экономическую географию не обманешь — если имеется некое место, удобное для транзита и торговли, то хоть солью засыпь, все равно там самозаведутся склады и бараки, а затем и стены поднимутся. Чему, кстати, был наглядным примером не раз упомянутый Малэрсид, катастрофически обделенный природой, но имеющий удобную гавань, что перевешивало любые недостатки. Поэтому разрушенный город восстал из праха за считанные десятилетия, хотя и отстраивался практически на груде щебня.
Новый Пайт без малого столетие принадлежал королевской семье как личное владение. Денег через поселение шло много, также восстановилось несколько уникальных промыслов, например добыча глубоководных речных моллюсков — сырья для краски, дороже которой был лишь «императорский пурпур». Город богател и потихоньку, шаг за шагом, в нем сформировалась коммуна с бюргерами, партиями, цехами, старейшинами, администрациями-юдикатами, а также избираемыми управителями-деканами, которые рулили городскими делами через Большой Совет. Еще спустя век Пайт обогатился настолько, что начал понемногу выкупаться из королевского владения. Насколько поняла Елена, процесс был общемировой, начался давным-давно и длился по сию пору. Общая схема везде была единой: депутация лучших людей города посещает феодала и вежливо предлагает продать городу как самостоятельному субъекту некую привилегию (или наоборот, освободить от какой-либо обязанности). За единоразовую выплату. Но очень дорого. Феодал гневается, прогоняет наглецов… а затем начинает мучительно думать и сомневаться. С одной стороны здравый смысл подсказывает, что стабильный доход — это хорошо, это надежно. С другой — войны, долги, подарки, представительские мероприятия, безумно дорогой ремонт крепостей и замков, приданое, взятки, суды, опять взятки… казна, разумеется, как обычно пуста. Долги, долги, долги… Так, шаг за шагом стороны переходили к торгу, если не в этом поколении, так в следующем, коммуны могли позволить себе роскошь ожидания. Все это, безусловно, сопровождалось эксцессами, обманом, взаимными интригами, убийствами частными и массовыми, разорванными соглашениями, предательствами эт цетера, эт цетера. Но в главном события шли по достаточно прямому и предопределенному руслу.
Таким образом, как множество иных больших и малых городов, Пайт шажок за шажком, договор за договором из сугубо частного владения королевской семьи превратился в самоуправляемую территорию. Она, как и прежде, считалась губернской столицей, однако платила Сибуайеннам лишь налог на соль, традиционную «двадцатину», а также аренду по фиксированной ставке на типичный для Партидов срок в 222 года. Кстати, земля в столице считалась самой дорогой в Ойкумене, а дома — самыми высокими, потому что отцы города сплоховали, допустив непростительную оговорку насчет того, что ставка распространяется лишь на участок в пределах изначально заложенных городских стен.
Казалось, Пайт ждало роскошное будущее — с поправкой на войны кварталов, фантастическую преступность, ужасающую нищету пролетариев и традицию разрешать споры хозяйствующих субъектов через найм шаек по тридцать-сорок морд, которые шлялись средь бела дня в кольчугах и шлемах, устраивая побоища прямо на улице. В общем, все как положено в эпоху затяжного перехода от феодализма и цехов к мануфактурному производству и буржуазным преобразованиям. Но… около пяти лет назад хорошо смазанное колесо прогресса заскрипело и повернулось в обратном направлении. Далее Ульпиан особо в подробности не вдавался, старательно избегал негативных коннотаций и явно держал в уме вероятность доноса. Юрист лишь общими мазками описал путь регресса, но суть вопроса была ясна, во всяком случае, для Елены.
В Пайте один из самых сложных и запутанных конфликтов — фактически полноценная вендетта — крутился меж двух графских семейств. В одном углу ринга выступала супружеская пара стареньких, но бодрых Эйме-Дорбо — густая кровь, древняя фамилия, почтенные методы заработка. С другой стороны оказалась вдова Карнавон — типичная парвеню, начинавшая то ли в контрабандистах, то ли в трактирных девках, потерявшая глаз, когда ее второго мужа убивали подмастерья красильщиков в красный и пурпурный цвета. Все бы шло своим чередом, но король стал потихоньку докидывать в этот костер поленья, исподволь раздувая пламя общегородской войны. План был надежен как староимперская канализация: руками аристократов низвести городские вольности, дождаться, пока графы взаимно друг друга ослабят и кто-нибудь, наконец, падет — все равно, кто. Затем выступить миротворцем и завернуть на себя «финансовые потоки» хотя бы фактически, если уж не получится денонсировать старые грамоты. Профит!
На практике же королевская семья перехитрила сама себя. Дорбо и Карнавон оказались слишком умны и жестоки, они, как два хороших боксера, не измордовали друг друга до полной инвалидности, а натренировали, подняв класс и мастерство, фактически разделив между собой Пайт и все его доходные промыслы. Буквально по Шекспиру или Дюма: Капулетти против Монтекки, мушкетеры против гвардейцев кардинала, только фамилии другие и никакой романтики, сплошное насилие и бесчинства.
Таким образом, городское самоуправление и вольности, сохранившись формально, на деле превратились в пустую, выеденную шкурку, под которой грызутся жадные паразиты. Золото и серебро, вместо того, чтобы заполнять королевскую казну, расходовались на частную войну графьев, чьи дружины, закаленные в непрерывных стычках, уже считались лучшими в королевстве. Ну, может быть похуже горской гвардии, охранявшей лично тетрарха, но лишь самую малость. А слова «Пайт-Сокхайлхей» и «ультранасилие» стали синонимами. Такие дела.
Алонсо выслушал с большим интересом. Будучи классическим «дворянином меча» Кехана воспринимал обстановку в Пайте не ущербным и жестоким бардаком, а наоборот, как приведение неправильного к норме, суровое, однако необходимое. Купечество должно знать свое место и зарабатывать деньги, благородное сословие управляет и сражается, король — глава всему. Город с вольностями, где правит непонятно кто, это болезнь, которую надо лечить, в том числе и выкорчевыванием, если сорняк далеко пустил ядовитые корни. При этом Алонсо прямо называл вещи своими именами, то есть жадность — жадностью, а глупость — глупостью. Собственно его прямые и нелицеприятные комментарии в значительной мере прояснили для Елены подноготную событий.
Насильнику, похоже, не было вообще никакого дела до суетных занятий коммуны и дворянства, но искупитель живо интересовался Храмом и, кажется, хотел навестить его при первой же оказии. Марьядек из всей истории вынес лишь то, что муж с храбрым сердцем и кинжалом у пояса всегда найдет здесь работу, его это вполне устраивало, и горец сиял, как монета свеженькой чеканки. Гаваля эпос тоже скорее вдохновил, чем наоборот, потому что где ближе смерть, там люди спешат жить и развлекаться, их кошельки развязываются чаще и раскрываются шире. О рисках же следовало заботиться Гамилле за свою половину от менестрельских доходов. А вот арбалетчица… Поймав случайный взгляд «госпожи стрел» Елена увидела в нем отражение собственных раздумий насчет несвоевременности новых приключений.
В общем близкий уже город ныне представлялся местом довольно-таки неприятным и был куда опаснее, чем Елена думала изначально. Завершение исторического экскурса почти совпало с появлением вдали башенных шпилей. Пайт-Сокхайлхей, наконец, продемонстрировал себя, и первое впечатление оказалось глубоко разочаровывающим. По совокупности рассказов, слухов и, в конце концов, повести мэтра, Елена поневоле ждала увидеть что-нибудь мрачное, величественное, со зловещей аурой крепости зла. Но вместо Барад-дура с орками впереди расстилалась какая-то деревня. Огромная, не отнять, но все же… деревня зла.