Успех был, что называется, налицо, и успех оглушительный. Ага, в самом прямом смысле — когда Хвалынцев начал что-то говорить, тёзка его почти не слышал, больше угадывая, что профессор предлагает вернуться в его кабинет. С возвращением этим тоже всё оказалось не так просто — ноги тёзка переставлял с трудом, они, заразы, так и норовили зацепиться друг за друга, и дворянину Елисееву пришлось потратить немало сил, как телесных, так и душевных, чтобы его передвижение было более-менее похожим на нормальную ходьбу.
— Знаете что, Виктор Михайлович? — озабоченно сказал Хвалынцев. — Давайте, я провожу вас к Эмме Витольдовне, а ко мне вы зайдёте, когда она посчитает возможным вас отпустить.
Тёзка вынужден был согласиться, я его в том полностью поддержал. Как-то успели мы с товарищем отвыкнуть от таких побочных эффектов, мать их… Надо срочно вспоминать, чему учил тёзку Кривулин, а то так никуда не годится.
Эмму состояние дворянина Елисеева ожидаемо встревожило. Усадив тёзку в кресло, она выпроводила Хвалынцева и взялась приводить наше тело в порядок. На мой взгляд, не мешало бы и поправить тёзке разум, что-то он, пока мы сюда шли, совсем расклеился, даже управление организмом я перехватил без спроса, пусть того управления и осталось совсем чуть-чуть.
Что именно сделала Эмма и как у неё это получилось, я как-то не отследил, изо всех сил удерживая тёзку от сползания в беспамятство, но уже скоро почувствовал улучшение — мне даже удалось слегка поворочаться, устраиваясь в кресле поудобнее.
— Что Хвалынцев с тобой сделал? — Эмма воспользовалась нашей телесно-мысленной связью.
— Со мной ничего, — ответил я, — а вот тёзке моему досталось… Но я так и не понял, как это Хвалынцеву удалось.
— Помолчи пока, я попробую рассмотреть, — обнадёжила меня женщина.
Да, Хвалынцеву как-то удалось снова сделать не пойми что с тёзкиным разумом, и сделать так, что мы с дворянином Елисеевым вовремя этого не разглядели, соответственно, и не сумели противостоять, а вот как в многострадальной тёзкиной голове аккуратно и осторожно копалась Эмма, я своим разумом видел. Видел я и то, как под её воздействием сознание дворянина Елисеева постепенно прояснялось. Вот и хорошо, а то мне одному пришлось бы в этом мире нелегко.
Хорошо-то оно хорошо, но едва наш с тёзкой организм и тёзкин разум пришли в более-менее удовлетворительное состояние, Эмма устроила нам обоим самый натуральный разнос. И что толку, что нехороших слов она не употребляла и вообще старалась держаться, как подобает серьёзной, хорошо образованной и благовоспитанной даме, если она нас, что называется, унасекомила, причём абсолютно по делу?
— Вы оба чем думали? Где были обе ваши головы⁈ Ладно, младший из вас, ему простительно, но ты-то, Виктор, ты как опростоволосился? В прошлый раз блестяще справился, а в этот, в этот-то как осрамился⁈ — Эмма метала громы и молнии. — Я даже сейчас видела остатки эманаций Хвалынцева, а ты их почему не заметил⁈ — бушевала она.
Ну что я тут мог сказать? Правильно, ничего. Действительно, не заметил, действительно, опростоволосился, кругом виноват…
— Что, опять он пытался в наших мозгах копаться? — вот что меня сейчас волновало по-настоящему.
— Нет, я не увидела, — Эмма как-то сразу растерялась. — Если бы как в тот раз, я бы заметила…
— А что тогда? — спросил я. Но удивил Хвалынцев, козёл этакий, удивил… Что у него, хотелось бы знать, ещё в запасе есть?
— Похоже, он тебе пытался что-то убрать из памяти… То есть, твоему тёзке, — в словах Эммы ощущалось некоторое сомнение. — Подожди-ка… — я снова почувствовал её присутствие в тёзкином разуме, — да, точно. Он убрал что-то из вашего с ним разговора перед началом опытов, и так торопился, что наломал дров. Попробуй сам вспомнить, о чём вы говорили, боюсь, я уже не смогу восстановить…
Я попробовал — вроде бы получилось. Открыл воспоминания Эмме, та посмотрела.
— Он убрал из памяти свои слова про согласование опытов с Чадским, — определила она.