Воздушная навигация всегда была довольно случайным делом по сравнению с навигацией морской, поскольку все происходит намного быстрее и в трех измерениях вместо двух. Полагаю, в основном и сейчас так, а в те далекие годы, семьдесят лет назад — тем более. Но даже если и так, то нужно быть полным идиотом, чтобы не узнать Пальманову, потому что во всей Европе вряд ли найдется другой город, столь узнаваемый с воздуха. Когда мы пролетали над ним, я присвистнул от восхищения и был настолько ошеломлен, что чуть не забыл сверить время и выровняться вдоль железной дороги для аэрофотосъемки.
Полагаю, что за прошедшие с тех пор годы рост пригородов и фабричных зданий, должно быть, испортил контуры города, но в то утро он предстал передо мной нетронутой чистотой форм, в которой оставили его строители: прекрасный город-крепость эпохи Возрождения раскинулся как звезда Давида, опоясанный земляными сооружениями — люнетами, равелинами и бастионами — всё это напоминало гравюру из трактата Леонардо да Винчи по искусству фортификации. Зрелище столь прекрасное, что я ожидал увидеть на соседних полях характерный росчерк, циркуль, линейку и медную табличку с надписью: "Senatus Serenissimae Republicae Venetii castrum et oppidum Palmae Novae aedificavit anno domini 1580" — "Город и крепость Палма Нова построен в 1580 году сенатом светлейшей республики Венеция" или что-то подобное.
Мне внезапно пришло в голову, что мы с Тоттом оказались среди очень немногих людей, которым посчастливилось увидеть город сверху, каким его проектировали архитекторы. Но перед нами в то утро стояли задачи поважнее, чем изучение военных укреплений шестнадцатого века. Когда мы выровняли аэроплан для полета вдоль железной дороги, ведущей к Удине, нас непосредственно беспокоили более технологически продвинутые и не столь эстетически приятные способы убивать людей.
Тотт направился вниз, пока стрелка высотомера не указала точно три тысячи метров, предписанные приказами. Я приподнял манжету летного комбинезона и взглянул на наручные часы. Даже в июле над Италией на такой высоте воздух был почти ледяным, и я почувствовал, как холод внезапно охватил кожу на запястье. Точно в срок: секундная стрелка приближалась к половине седьмого. По правде говоря, это оказалось слишком просто. Я мельком взглянул и увидел темные продолговатые снаряды, аккуратно сложенные вдоль железнодорожных путей на протяжении добрых двух-трех километров. Потом наклонился, чтобы приоткрыть люк в полу кабины. Как только стрелки часов указали на шесть тридцать, я потянул рычаг для первой съемки.
Мое внимание не полностью было приковано к срабатывающему каждые пять секунд рычагу камеры: как только мы покинули Капровидзу, я непрерывно поглядывал в небо над нами и позади на предмет чего-нибудь подозрительного. Должен сказать, имелись некоторые опасения. Как морской офицер я обладал отличным зрением, но подозревал, что привычка хорошего впередсмотрящего с подводной лодки никогда не смотреть прямо на горизонт, а всегда немного выше, совершенно неприменима в воздухе.
Должен также признать, я ощущал некоторую неуверенность в средствах защиты, если мы подвергнемся нападению сзади.
Восьмимиллиметровый "Шварцлозе" являлся основным пулеметом австро-венгерской армии примерно с 1906 года. Его выбрали после целого ряда отборочных испытаний, в которых он один смог удовлетворить строгие требования Военного министерства в отношении технических требований и цены. Полагаю, его было бы достаточно для армии мирного времени, но для ведения мировой войны это весьма ненадежная штуковина.
В то время как во всем мире большинство пулемётов использовали энергию пороховых газов, герр Шварцлозе выбрал в качестве импульса энергию отдачи, а затем решил (по какой-то совершенно необъяснимой причине) избрать полусвободную систему запирания затвора, хотя обычно считалось необходимым жестко запирать его во время выстрела. Эта двойная эксцентричность привела к сильно укороченному стволу пулемета Шварцлозе, а следовательно, к весьма посредственной дальности и точности стрельбы, не говоря уже о крайне живописных выбросах пламени при каждом выстреле.
Все это также потребовало массивной казенной части, похожей на миниатюрную наковальню, чтобы инерция отдачи не впечатывала её в лицо пулеметчика, а это, в свою очередь, означало еще большую потерю дальности стрельбы, потому что значительная часть энергии выстрела уходила на открывание затвора.