в часть. Несколько минут шли молча. Каждый думал о своем.
147
- Интересно, что вы думаете о неуставных отношениях, о которых вчера
говорил Серевров? – прервал я молчание.
Володя с Михаилом посмотрели на меня с удивлением.
- С теоретических позиций, - сказал Михаил, - у нас в стране много
"зековских традиций", пронизывающих всю нашу жизнь, с 30-х годов. Эти
традиции сказались, прежде всего, на армии, где мужское население
предоставлено самому себе. Потом попустительство нас - офицеров.
- Немалую роль, добавил Володя профессорским тоном, - играет и
искусственный отбор: призываются, в основном, менее развитые
деревенские жители и полные отморозки из городов. Наиболее
интеллигентная часть поступает в ВУЗы и всяческим образом
"отмазывается".
- Нет, я считаю, - сказал Михаил, - что главная причина - это
попустительство офицеров. Так же, как и охране в зонах, нам очень
удобно и легко держать в узде большую часть солдатской "салажной"
массы. Остается только разбираться с дембелями.
- Возможно, - вставил я, - начинается какой-то нехороший процесс, который
непонятно как теперь остановить. Старички начали отбирать у салаг куски
сала. Знаешь, что они заставляют петь салаг? Вот это:
Я салага – бритый гусь.
Я торжественно клянусь:
Сало, масло не рубать –
Старикам все отдавать...
А ведь без сала перловые супчики силы не добавляют. По поводу и без
повода заставляют чистить нужники, молодых водителей оставляют
разбираться с двигателями без рукавиц...
- Однако беспредельных случаев пока мало, - сказал Михаил, - но "велика
беда - начало". Пока почти все ЧП разбираются с наказанием виновных.
Замполиты проводят специальные занятия, подкрепляя, в основном, свои
148
доводы случаями из военного времени, о которых еще можно было
услышать из первых уст. Да, и после войны молодым солдатам устраивали
велосипед (поджигали бумажки, засунутые между пальцами ног), гоняли их
на уборку нужников, но все это было без злобы и зековского садизма.
- Хреновина какая-то начинается, - закончил разговор Володя.
Встречные офицеры с удивлением взирали на нашу тройку, неохотно
отдавая честь. Получалось, что на три четвертых они отдавали эту честь
нам – лейтенантам.
Меня даже переполняло чувство гордости, что вот идем мы с майором,
разговариваем на ты и никакой субординации. К сожалению, через неделю
Михаила перевели в Кизыл-Арват.
Вася Васильев пригласил меня посмотреть его квартиру, которую, как он
мне признался, он получил случайно. Сказал, что скоро приедет его жена,
но та не приехала, а отобрать квартиру как-то забыли. Вася расписал все
стены сказочными картинами: поляны, на которых вперемешку разгуливали
павлины, ягуары и жирафы. Из рек выглядывали золотые рыбы, акулы и
киты. По небу летели орлы, ящеры, ласточки и стрижи. Животные были
нарисованы мастерски, со знанием анатомии.
- Ну ты меня удивил! - сказал я, когда мы усаживались за стол. – Я так не
умею. Я все больше на природу ходил да пейзажи пописывал.
- Да я тоже в свое время ходил, а тут, знаешь, захотелось развернуться во
всю ширь.
- А начхоз тебе втык не сделает?
- Нет, мы уже с ним пили здесь – он совсем очумел. В конце сказал, что
подаст командиру идею расписать так красный уголок.
- Представляю себе...Давай я тебе среди всего этого великолепия напишу
стих?
- Какой?
- Да вот такой:
149
Средь полей, лесов и моря,
Среди неба и равнин
Мир живой не знает горя...
Что же я тоскую, блин?
- Стишок хороший, но грустный, а, впрочем, давай. Я напишу его на стене.
Вася открыл кладовку, вытащил банку гуаши и кисть и стал писать, найдя
пустое место между рисунками. Почерк у него оказался великолепный – не
то, что у меня. В тот момент, когда он выводил знак вопроса в конце стиха,
кто-то постучался во входную дверь. Вася пошел открывать только после
того, как закончил писать. Оказалось, что к нам заявился подшофе один не
очень приятный нам лейтенант-двухгодичник, который ждал приказа и вел
себя с такими же как он двухгодичниками как солдат перед дембелем. Это
не нравилось никому. Сначала он ходил по комнатам и восхищался