Неслышной поступью я приблизилась к покоям бога обмана и прислушалась, затаив дыхание. Сердце пропустило удар. Я постаралась убедить себя, что это ужасная ошибка. Что всё это — не более чем нелепое недоразумение, игра моего воспалённого воображения. Видит провидение, я очень старалась, но… Горло сдавило судорогой так, что я не смогла вздохнуть. В уголках глаз защипали зарождающиеся слёзы. О милостивый Один, как, как я могла себе объяснить эти жалобные и в то же время волнующие девичьи стоны, этот красноречивый скрип дерева, рождённый сильными ритмичными движениями, этот сладострастный сдавленный вздох, такой мне знакомый?.. Середину живота под грудью пронзила острая боль, и я стиснула зубы, чтобы не закричать, не выдать себя. Согнулась, сломленная страшной мелодией подлого предательства, сжала дрожащими пальцами округлившийся живот, склонила голову…
По щекам текли горькие слёзы, губы кривились и дрожали сильнее даже, чем руки. Я всё ещё не могла поверить, что происходящее — правда. Этого не могло быть. Не вполне осознавая, что я делаю, я шагнула к дверям и заглянула в покои любимого мной мужчины. Я должна была увидеть это своими глазами, иначе просто не смогла бы принять, придумала бы сотни отговорок и оправданий. Сердце билось, словно безумное, разрывая грудь, мечась, отрицая, однако разум велел мне поднять ресницы и взглянуть правде в глаза. Она стояла на четвереньках, уже не девочка, но, тем не менее, очень молоденькая, тоненькая, хрупкая. Неумелая — я угадывала это по её скованным движениям, по растерянному и смущённому выражению приятного лица, отчасти скрытого прямыми золотисто-русыми волосами. Служанка не выделялась особенной красотой, но показалась мне ладной и миловидной. Вполне подходящей для того, что господин творил с ней.
Локи был, как всегда, раскован и непростительно хорош собой. Его крепкое мускулистое тело блестело капельками пота, и я осознала, что явилась в самый разгар жаркого действа. Он владел девчонкой со спины, стоя на коленях и обхватив широкими ладонями тоненькую талию, которую, казалось, мог бы переломить одним движением, если бы того пожелал. Однако желал он совсем другого: я видела это по замутнённому взгляду, по приоткрытым губам, край которых иногда очерчивал влажный кончик языка, по подрагивающим кончикам пальцев, по глубокому хриплому дыханию. Я узнавала все эти признаки, которыми в прошлом владела я одна. И, гром меня порази, это было больно. Невыносимо больно было наблюдать за тем, как он увлечён, с каким самозабвением имеет её, пока я… Я…
Поперхнувшись слезами, я прильнула спиной к створке двери не в силах больше выносить откровенного зрелища. Несомненно, оно оказалось бы очень волнующим, если бы не являлось для меня столь мучительным. Закрыв губы и нос ладонями, я беззвучно рыдала, поражённая в самое сердце. Обида и оскорблённая гордость поглотили меня без остатка, и я не заметила, что жалобные стоны девушки вовсе не несут отголоска удовольствия, что она плачет, затем сдавленно кричит. Её использовали самым жестоким образом, даже не преследуя цели хоть сколько-нибудь осчастливить её. Впрочем, какое мне было дело? Она заслужила такую судьбу, раз посмела войти ночью в покои повелителя при беременной-то госпоже! Меня волновал совсем другой вопрос: заслужила ли я подобную судьбу?..
Ноги не подчинялись мне, нестерпимая боль вслед за сердцем пронзила низ живота, и я вынуждена была сползти по двери, оказавшись на холодном полу, прижав к себе колени в судорожном порыве, спрятав в них бледное заплаканное лицо. Я совершенно обессилела и не могла подняться, только сидела и слушала, как мужчина, которого я любила больше жизни, предаёт меня, ещё и растягивая удовольствие. Каждый её стон, каждый его вздох, раскалённой иглой вонзались в сердце. Я почти не могла дышать, а слёзы только злее жгли глаза, забивали нос и горло. Я ненавидела себя. Ненавидела его ребёнка, которого носила. Но его возненавидеть не могла. И от этого становилось только страшнее и больнее во много раз.