Двусвет
Люби ли, бойся – мой не разглядишь
зрачок-воронку. В ней исчезнешь сам.
Кружишься в танце, точно лист осенний,
и все, что видел…
– Пропадаю! Пропадаю!
Они наконец-то обменялись номерами. Они тянулись друг к другу, как, бывает, тянутся в душном людном помещении к единственному открытому окну. Распахнутой форточкой, глотком свободы мнились они друг другу. Возможность с кем-то свободно поговорить! Не о бытовых проблемах, на праздные темы, растрачивая драгоценные слова – но о том, чему каждый из них дерзнул посвятить свою жизнь – о поэзии.
Для него, насмотревшегося, наслушавшегося, она была новой надеждой, цветком, пробуравившим твердый асфальт. Он жаждал вырвать сорную траву, загородившую ей путь к свету, или хотя бы научить ее самостоятельно бороться; но признавался себе лишь порой, на грани яви и сна, что под благочестивым намерением помогать лежит потребность во вдохновении. Именно так: это ему нужна была помощь.
Ему хотелось, чтобы кто-то вроде нее вдохнул в его легкие жизнь, юность, раздвинул сгустившиеся тучи лет, пролился щедрым лучом в его дом, твердой, звонкой походкой прошелся по галереям памяти, дошел до точки и показал на одну из картин: вот оно. То, на что действительно нужно смотреть; вот – ключ ко всем замкам. Эта потребность жила в нем годами. Он давно не искал утешения в книгах и в музыке, понимая, что только в разговоре рождается то самое легкое дыхание – а в книгах и в музыке оно законсервировано, свернуто, и его предстоит открыть. Поделиться, увидеть со стороны! – вот, чего ему так хотелось. И именно ее взгляд, казалось, мог воспринять оттенки, доступные лишь ему. Ей было еще учиться и учиться – но, кроме относительной образованности и живого интереса к поэзии, в ней еще было что-то, присущее всем тем, кто впоследствии заявляет о себе во всеуслышание, заставляя весь мир удивиться – и именно это дает умение слушать, и именно этого он искал, вглядываясь в толпы молодежи.
Для нее он был потенциальным наставником – первым в этом необъятном, на поверку безлюдном городе. Был еще преподаватель в университете – но тот был молод, и интересовался больше философией и теологией, чем поэзией. А этот со своей сединой и в ермолке был похож на мудреца. Он всегда был вежлив и обходителен; но достаточно строг и самокритичен, чтобы не перестать постигать мир, даже когда его волосы поседели. Будучи поклонницей некоторых поэтов-евреев, она невольно благоговела перед этой нацией; словом, он именно таким она представляла себе Наставника.
Она поняла это сразу, когда увидела его на сцене. На том концерте было много известных поэтов, но все они выглядели тщедушно со своим актерским чтением стихов, рассчитанных на эпатаж, не требующих усердия; ничего не дающих, кроме переживания сопричастности общему-общественному горю или персонально-печальному уделу, который ведь все-таки кто-то понял, выписал, вычертил узнаваемые профили как с натуры. Все ублажали публику показной красотой, стилизацией, образом юности, преждевременно постигшей трудную жизнь; образом зрелости, сжимающей жизнь в кулаке; журналистскими, новостными фразами, холостой узнаваемой истиной. Все старались дотянуться до оголенного нерва публики, все – кроме него.
Его стихи были трудны, но только поначалу; но даже те несколько уловленных ею фраз, прочитанных дрожащим голосом нараспев, выпорхнувших из черных провалов зрачков поэта, пролетевших мимо ушей большинства слушателей, заставили ее похолодеть, и вселили острое желание узнать этого человека. Язык подчинялся ему как покорная лошадь, с которой никто не может сладить. Возвращаясь с концерта, она задавалась вопросами, и разговоры попутчиков вместе с солнечным летним днем и проносившимся мимо необъятным и пестрым городом, не были ей интересны. Как он мастерски синтезирует эти разные темы, области, голоса, почему обнаруживает тайную связь вещей? Как открывает он красоту, заложенную в словах повседневной речи и речи ветхой, полузабытой, перелицовывая мир наново, давая ему новые лица? Да и не лица то – лики, лики святых, не иначе…
Дальше была переписка на Facebook, нерешительность, решимость, его желание говорить с умным собеседником и ее попытка произвести впечатление разбором его текстов, попытка совместной теоретизации, впрочем, до так и не доведенная до ума; договоренность о встрече – одна, другая, третья… Все время что-нибудь мешало, то работа, то святая суббота, то срочные дела, которые так часто случаются в больших городах. И вот, наконец, они обменялись номерами.
Но вся переписка, за исключением первого несмелого сообщения, происходили по его инициативе, и чем дальше, тем больше она боялась… разочарования. Поначалу она каждый день обещала себе позвонить, но потом начался период побега. Знакомство с молодыми поэтами города Х тому способствовало; привычка не доверять мужчинам заставляла отворачивать лицо, когда они на нее смотрели, опускать глаза, когда заговаривали с ней; новые книги давали простор для побега, новые дела оправдывали. Неделя шла за неделей. И вот однажды у нее позвонил телефон. Высветились цифры – знакомые цифры, затверженные на память, и – она не отозвалась. Тут же раздался второй звонок, третий, четвертый. Со вторым ее уверенность возросла, после третьего она уже твердо решила, что не отвечать – нужно.