Отец несколько минут угрюмо шагал по комнате, потом остановился и сказал:
— Этот подлец задумал меня со света сжить. Я буду не мужчина, если не отомщу ему!.. Пока не увижу его в могиле, не успокоюсь!.. Негодяй!.. Мерзавец!.. Наполеон паршивый! Я из него восемь таких Наполеонов сделаю!
— А мне что прикажете предпринять?
— Ничего… ничего, господин аптекарь. Вы… вы отдыхайте, а там посмотрим, что да как. Электричество в аптеке отключите и закройте ее до лучших времен…
Аптекарь хмуро попрощался и ушел, а отец снова принялся шагать по комнате. Он был в таком подавленном состоянии, что я, боясь, как бы ему не стало плохо, еще несколько минут простоял под окном. Когда мне показалось, что он немного пришел в себя, я решил узнать, что происходит в доме дядюшки, и побежал туда.
Все по-прежнему сидели в зале. Пока меня не было, появилась придурковатая Гамар, которую на весь вчерашний день отсылали к каким-то родственникам.
Все шумели, ругались и яростно спорили. Особенно кипятились Азиз ос-Салтане и Дустали-хан.
В мое отсутствие Дустали-хан позвонил в полицию, чтобы договориться об освобождении Ширали. Но ему сказали, что, пока не прояснится состояние здоровья ударенного, то бишь пекаря, Ширали отпустить не могут,
Когда я вошел, Азиз ос-Салтане говорила:
— Я точно знаю: эта потаскушка околдовала Асадоллу, потому что иначе он бы меня послушался… Давайте-ка позовем господина Хорасани, пусть побрызгает дверь Ширали купоросом, что от колдовства помогает.
Потеряв терпение, Дустали-хан закричал:
— Какое к черту колдовство?! Что за вздор! Этот кобель остался там, чтобы с женой Ширали развлекаться!
— А—а? Вы его только послушайте!.. Будет мужчина бросать порядочных женщин благородного происхождения ради какой-то кособокой замарашки?! Да еще такой человек, как Асадолла-мирза!
Дустали-хан не стал защищать внешность жены Ширали от этих .нападок, но зато обрушил такой поток ругани на Асадолла-мирзу, что Азиз ос-Салтане взорвалась:
— Ой, Дустали, я сейчас так тебя садану, что все зубы свои вставные проглотишь! Оскорблять сына моего дяди — это все равно, что меня оскорблять!
Дядюшка Наполеон был вынужден вмешаться:
— Молчать! Почему бы вам не ссориться у себя дома?! Чем я провинился, что должен вашу ругань выслушивать? Пусть Асадолла сидит в доме Ширали, пока под ним трава не вырастет! Вам-то что? Вы что, адвокаты Асадоллы или Ширали?
Дядя Полковник сказал:
— Братец, прошу вас, не волнуйтесь. Хоть вы постарайтесь держать себя в руках. Мы ведь пришли, чтобы…
— Я и спрашиваю, зачем вы пришли?! Что вам всем от меня надо?
— Не волнуйтесь! Мы пришли, чтобы уладить имевшиеся в семье разногласия… Но, согласитесь сами, возник более важный вопрос. В опасности репутация и честь всей семьи. Мы должны во что бы то ни стало извлечь Асадоллу из дома Ширали. Я предлагаю немедленно пойти проведать пекаря, которого Ширали ударил по голове. Может, не так уж сильно ему и досталось, может, он притворяется, чтобы спастись от мести Ширали? В этом случае мы могли бы с помощью небольшого подарка уговорить его забрать свою жалобу, и тогда Ширали уже сегодня был бы на свободе.
Дядюшка Наполеон завопил:
— Это мне, что ли, с моим положением идти уговаривать пекаря, чтобы оy простил мясника?!
— Я не вас имел в виду. Пусть сходит один из нас… например, Маш-Касема можно послать.
Дустали-хан влез в разговор:
— Полковник верно говорит. Очень логично. Конечно, положение нашей семьи не позволяет никому из нас проведывать пекаря. Но Маш-Касема послать можно.
Дядюшка Наполеон с раздражением закричал:
— Кому вообще нужно, чтобы Ширали освободили? Да чтоб он ослеп! Так ему и надо, будет знать, как людей дохлыми баранами избивать! Этот бандит уже весь квартал перекалечил, а тут в кои веки власти решили его наказать, так вам обязательно надо вмешаться?!
— Нам до Ширали и дела нет. Пусть ослепнет, оглохнет, в тюрьме помрет!.. Мы заботимся о сохранении чести семьи, думаем об Асадолле! Сами посудите: князь Асадолла-мирза — в доме мясника! Как мы завтра будем смотреть людям в глаза?!
Пытаясь подавить гнев, дядюшка Наполеон сказал:
— Господа, разве Асадолла в первый раз зашел в дом к человеку низкого сословья? Разве он в первый раз оказался в доме Ширали? В общем, господа, делайте что хотите!.. Посылайте Маш-Касема куда хотите… к пекарю… к зеленщику… к керосинщику… к бакалейщику!
Гамар, до этой минуты сосредоточенно лизавшая леденец, спросила у матери:
— Маменька, а разве Асадолла-мирзу в тюрьму посадили?
— Нет, радость моя, не в тюрьму. Один нехороший человек у себя его запер.
— Ой, горе горькое! Бедный Асадолла-мирза! Хоть бы его скорее выпустили! Он обещал меня с собой в путешествие взять.
— Какое еще путешествие? Куда?
Продолжая лизать леденец, Гамар ответила:
— В тот вечер, когда мы все в гостях были, он сказал: «Будешь хорошей девочкой и никому не скажешь, съездим с тобой в Сан-Франциско…» Маменька, а в Сан-Франциско красиво?
Азиз ос-Салтане многозначительно посмотрела на дочь, чтобы та замолчала, но Гамар не унималась:
— Ну скажите, маменька, красиво? Да?
— Нет. Детей туда не возят, — ответила ей Азиз ос-Салтане и, нисколько не рассердившись, пробормотала: — Накажи, господи, Асадоллу за его проделки!
Дустали-хан, трясясь от негодования, спросил:
— Слышала? Ты и теперь будешь защищать этого бандита?
Азиз ос-Салтане бросила на него грозный взгляд:
— А ты бы помолчал! Подумаешь, пошутил парень.
Дядя Полковник прервал их:
— Раз ага не возражает, не будем терять времени. Беги, Маш-Касем, беги, голубчик… Разыщи пекаря. Вот тебе деньги. Непременно уговори его отказаться от своей жалобы.
Маш-Касем, не глядя на него, ответил:
— Это дело нелегкое.
— Что такое? Почему нелегкое?
— Зачем мне врать?! До могилы-то… Я пекаря час назад видел. Голову ему перевязали и из больницы домой отправили. Сейчас у него там непременно доктор Насер оль-Хокама сидит.
— Значит, ему не так уж и плохо?
— Наверно. Но загвоздка в том, что я уже десять — двенадцать дней, как с пекарем поссорился. Помните, мы тогда еще в лепешке кусок тряпки нашли?.. Я пекаря за это отчитал, а он, скотина, как ударит меня гирей прямо вот сюда! У меня чуть сердце не выскочило. Ну я ему тоже… корзиной по голове. Тут, конечно, люди набежали, разняли нас… А только я с того дня обиду на него имею и с ним не разговариваю.
— Что еще за обида?! Взрослый человек, а как ребенок обижаешься.
— А что ж тут плохого? Вон ага наш разве сейчас на зятя своего не в обиде?
— Не говори ерунду! Ступай!
— Да ей—богу, ага, зачем мне врать?! Вы меня хоть убейте, я этому пекарю и в морду не плюну, а вы хотите, чтоб я еще пошел его проведать!
Дядя Полковник, Дустали-хан, Азиз ос-Салтане и даже Шамсали-мирза начали на все лады уговаривать и упрашивать Маш-Касема, но им так и не удалось его уломать.
— Мы, гиясабадцы, честь свою выше всего на свете ставим. Один мой земляк, к примеру… Он вообще-то даже не из Гиясабада был, а из деревни, что поближе к Куму, там, где…
— Не идешь, так не мели языком! — закричал на него дядя Полковник. — Чтоб тебя вместе с твоим земляком в одну могилу положили!
В перепалку вмешался дядюшка Наполеон. Суровым тоном он отчитал брата за невоздержанность, но поняв, что все родственники решили любой ценой ублажить пекаря, только бы выпустить на свободу Ширали, повернулся к Маш-Касему и сказал:
— Маш-Касем, как на поле битвы я приказывал тебе, а ты выполнял мои приказы, так и сегодня ты должен сделать то, что я говорю! Иди же! Считай, что мы с тобой сейчас сражаемся под Казеруном!