Чем больше комнат оставалось позади, тем сильнее мне хотелось заупрямиться, застучать ногами по начищенному полу и прекратить нежеланную экскурсию. Эти эмоции я списывала на разыгравшееся воображение, подпитываемое раскатами грома (после каждого сердце уходило в пятки) и предыдущими теориями о «живом» доме, подглядывающем за мной.
Майкл оставил меня в полупустой комнате, которую, как он мне с гордостью сообщил, присвоил себе.
Односпальная кровать и вентилятор, гоняющий горячие потоки воздуха, заставили меня поежиться и одернуть, как и прежде, платье. На плечах выступила испарина, принятая мною поначалу за непросохшие дождевые капли. Майкл пожаловался на духоту, а я едва сдерживалась, чтобы не застучать зубами, пока желудок сводило спазмом.
Очередное завывание ветра, сопровождаемое скрипом половиц, заставило меня вздрогнуть и судорожно вспомнить хоть одну молитву. Подслушанную, прочитанную краем глаза на страницах ветхого переплета Библии, рассказанную на воскресной службе, хоть какую-то… Пустота. Что ж, на крайний случай сгодится и повторение имени Господа.
Майкл с легкостью выбил из меня сдавленный шепот: «Боже», показавшись в распахнутом дверном проеме в латексном-мать-его-костюме. Если б он не снял практически сразу маску, то уверенность, что передо мной был именно он, колебалась бы у нулевой отметки. Складывалось ощущение, что прорези для глаз в этой маске и вовсе не предусматривались создателем.
— Это принадлежало старым владельцам, — предугадывая вопрос, ответил он. В его взгляде, обращенном на кусок латекса, сквозило больше щенячьего восторга, нежели на мою компанию, совсем как тогда, с пентаграммой Джейка на моей шее. — Мертвые не против, я спрашивал.
Я покачала головой, выдавив из себя натянутую улыбку, и провела рукой по его волосам, касаясь кончиками пальцев кожи головы. Это была старая привычка. Когда я нервничаю, то ковыряю кожу головы, а после отдираю корки с неприметных ранок. Или наоборот, когда я пытаюсь кого-то успокоить, как, к примеру, брата вскормленного дюжиной оплеух после каждого упоминания Сатаны, принимаюсь приглаживать его непослушные волосы.
Рука, облаченная в латекс, нагретый теплом тела, скользнула по моей ноге, задрав подол платья. Меня пробил озноб.
— Ты не мог бы снять это с себя? — специфическое одеяние меня не возбуждало.
Он хмыкнул, повторяя вопрос: страшно ли мне? В его вопросе не было никакой скрытой заботы, а лишь наслаждение произведенным эффектом. Опасность исходила от Майкла едва уловимыми вибрациями. Страх за собственную шкуру твердил мне поступать сейчас, как идеальная пленница: подчиняться и не сопротивляться. Раньше его непредсказуемость меня не пугала, а была еще одной особенностью - эдакий человек-настроение, в общении с которым все прямо пропорционально зависело от собеседника: вызывать в нем гнев или пытаться заслужить расположение.
Мне почему-то вспомнились все истории из криминальных сводок, что изображали подростков жестче зверья. Вроде тех случаев, когда группа подростков пустила по кругу шестиклассницу или когда парочка каннибалов проголодались и поужинали своей одноклассницей.
Кажется, все проглоченные за месяц противозачаточные таблетки образовали комок и подступили к горлу. Я дважды или трижды попыталась сглотнуть, но с каждым разом все сильнее чувствовала горечь в глотке. Дождевые капли отбивали дьявольский ритм по стеклу, лопасти вентилятора со свойственным им звуком не отставали в такт. Губы пересыхали от горячего воздуха, вынуждая вновь и вновь нервно их облизывать.
— Ты считаешь меня чудовищем?
Он задал этот вопрос на полном серьезе без тени усмешки или сарказма, что немало удивило и ввело в некий ступор. Считала ли я его чудовищем? Нет. По крайней мере, при мне за ним не наблюдалось ничего, что вызвало бы волну отвращения.
Мне бы хотелось сказать ему: «Ты не чудовище», но не было ни капли уверенности в достоверности этих слов, как и желания размышлять о субъективности мнений.
— Гораздо вернее внушить страх, чем быть любимым. Макиавелли.
Я понятия не имела, откуда знала это, может, выписывала для каких-то школьных эссе, но Майклу фраза, очевидно, пришлась по душе. Его губы растянулись в самодовольной улыбке.
Когда моя голова коснулась подушки, в сознании выброшенной на берег рыбешкой билась мысль все прекратить, сославшись на глупость вроде переутомления на солнце или месячных. Меня било и от жара, и от озноба с каждым последующим прикосновением латекса к коже. Казалось, что сейчас по всему телу проступят красные пятна аллергии — мои неразлучные друзья после переедания шоколада, но ничего этого не происходило.
Я помню, что собиралась крепко зажмуриться и открыть глаза только по окончании, но часть прелюдии затянулась. Двумя пальцами он неряшливо обвел контур полуоткрытых потрескавшихся губ, а после надавил на кончик языка. Вкупе с латексом все это напоминало прием у дантиста, правда, тот никогда не водил пальцами у меня во рту с целью проверить, когда сработает рвотный рефлекс или сколько я могу вобрать. Когда сглатывать стало тяжелее, струйка тягучей слюны скатилась по подбородку, он убрал руку и растер всю бесцветную жидкость у меня по промежности. Довольно экзотические познания, которыми не владела и четверть одноклассников. В первый раз тоже было недостаточно смазки не то из-за волнения, не то из-за того, что партнер не вызывал бури эмоций. Пункт потери девственности до шестнадцати затерялся в списке дел где-то между исправлением прикуса и покраской волос.
Исчезнуть.
Исчезновение — навязчивая идея во время первого секса, когда от боли я прикусила язык, но зачем-то приторно изображала удовольствие. Десятиклассницу из нашей школы прозвали фригидной, кричали это вслед, посмеивались за спиной. Крайне неразумно после подобного инцидента лишаться невинности с ее бывшим парнем.
Неплохо было бы исчезнуть.
Об этом я думала сейчас, не зацикливаясь на том, что ладони касаются не горячей кожи, а латекса, и глаза, хоть и не крепко зажмурены, но полуприкрыты. Так охуительно хорошо, хоть после и больно сидеть - еще несколько дней назад, и так до горечи в горле омерзительно - сейчас, под жужжание вентилятора и крик ворон.
— Я совсем забыл показать тебе подвал! — в его голосе прозвучало столько болезненного энтузиазма, а я была занята лишь тем, чтобы стереть сперму с тела собственным платьем, не замарав чужого постельного белья.
«А вот так начинаются все фильмы ужасов, где девушек насилуют и убивают, или сначала убивают и потом насилуют» с ужасом подумала я.
— Я не хочу спускаться в подвал, — попугаем повторяла я, сжимая в руке мобильный телефон и то и дело одергивая липнущее к еще влажным бедрам платье, словно это помогло бы высушить его в кратчайшие сроки. — В нашем полно крыс и, возможно, его затопило.
Майкл меня не слушал.
Боже.
Господи, помоги.
— Ты что-то сказала? - он резко обернулся и хищным взглядом оглядел мое лицо, точно видел впервые в жизни.
— Н-н-нет, - заикаясь, выдала я и для пущей убедительности отрицательно покачала головой. — Ничего.
— Уверена? - его неуместная ухмылка вызвала у меня раздражение.
Я кивнула.
Треск ламп накаливания в подвале еще хуже жужжащего вентилятора и горячих потоков спертого воздуха в лицо. Внизу стоял запах сырости и спирта, как в процедурном кабинете.
Что-то испугало меня в тот момент, когда осталась позади последняя ступенька и предстояло осмотреться вокруг. Не исключено, что добрую службу сыграл последующий раскат грома, от которого разве что стены не задрожали. Здесь все в памяти смазано: я попятилась назад, размахивая телефоном в руках, городя околесицу о позднем часе и звонке брата, затем побежала назад, крепче хватаясь за пыльные перила. Должно быть, мой первый и последний театральный перформанс получился убедительным, ведь Майкл перестал возражать, лишь раздраженно следил за происходящим.