Трость в руке горела. Я ударила ее по лицу, попав черт-пойми-куда, но боль, словно разряд молнии, пронзила руку до самого плеча. Следующий удар - и снова в лицо. Мне хотелось выбить из нее мозги, кокнуть, вдохновляясь действиям Галланта, что излил всю копившуюся годами ненависть на бабку. Начинить Венебл тем же дерьмом, будто рождественскую индюшку: затолкнуть в нее куски гнилого мяса, вбить в рот тростью. Пусть давится, захлебывается собственной слюной и желчью.
Месть, может, и следовало бы подавать холодной, но она горячая и ядовитая, сбивающая дыхание, сковывающая легкие, заставляющая белки глаз налиться кровью.
Выплескивающаяся фонтаном ненависть обжигала горло, как выпитая залпом стопка водки без примеси клюквенного сока. Необузданное и первобытное желание смерти и пыток, которое многие прикрывают состоянием аффекта, тает на языке, будто кисло-сладкий соус или превосходно приготовленная телятина и оставляет приторность, как взбитые сливки.
Я наносила удар за ударом, точно герой мультфильма, который бьет клюшкой для гольфа по мячу, но снова и снова в воздух взмывают комья травы и грязи. Или ребенок с завязанными глазами, рассекающий воздух палкой, но никак не попадающий по мишени, чтобы вызволить сладости наружу.
Но я попадала! Я била по физиономии Вильгельмины Венебл, пока руку не сковало судорогой. Воздуха стало катастрофически мало, будто бы ее душа, готовая преследовать меня, обмотала вокруг шеи несколько невидимых петель.
— Она мертва, — прошипел змеем Майкл, растирая онемевшие конечности. — Она уже давно мертва.
«Так вершилось возмездие… — подумала я, вглядываясь в изуродованное лицо, что расплывалось перед глазами, теряя прежние черты. — Возмездие за угнетенных, униженных и оскорбленных, подвергнутых гнусной смерти».
Вранье. Я хотела отомстить за саму себя. Они уже мертвы. Я думала только о себе.
Пункт «сборы» оказался лаконичным — все тряпье Венебл было варварски сдернуто и с грохотом упало на пол. Серьги я стащила с мочек ее ушей, оставив их и трость себе в качестве сувенира.
В той жизни, старом мире, мама тратила на подготовку к Рождественскому ужину или Дню благодарения добрые часы драгоценного времени. Я сейчас не могла вспомнить подробно ни одного ее наряда, кроме какой-то одежды, что привиделась в бреду, хоть стоило закрыть глаза, и мне чудились десятки вешалок, аляповатые наряды, костюмы и дюжина джинсов.
У сводной сестры был красно-зеленый сарафан. Ей покупали его с рождения, наряжая малютку, точно помощницу Санты. В моем детстве такого дерьма еще не шили.
Я с трудом вспомнила о последнем костюме на Хэллоуин — Миа Уоллес или кто-то другой?
Хэллоуинская ночь и объявленный бал-маскарад напомнили, что любой трофей подлежит волшебному превращению в украшение, дополнение к образу небезызвестной главы Третьей станции. Вчера была одна, сегодня другая. Мне понравилась идея того, что «мисс Венебл» — не человек с потребностями и желаниями, а всего лишь нарицательное имя, новое звание в новом мире.
«Вот, смотри, прошла мисс Венебл» — будут говорить другие, когда захотят выделить управляющего среди стаи стервятников-надзирателей.
Я даже пахла как Венебл.
Сандал пропитал каждое ее платье, а еще этот запах пудры! Дешевой, стягивающей лицо, как глиняная маска в салоне. Ядовитая отдушка напоминала о невинности и старости, будто бы между двумя возрастными отрезками простиралась пустота. Ты или старуха, или дитя.
Хотелось оттереться отбеливателем.
Чем больше ступенек оставалось позади, тем тише становились голоса. Мне не нравилось, как волочился подол на платье Вильгельмины. Юбки лиловых платьев покачивались, точно колокольчик.
— Не присоединишься? — я попыталась перевести вес тела на трость, но испугалась, что деревяшка треснет. — Король бала оставит подданных хиреть от тоски?
Майкл хмыкнул.
— Чуть позже. У меня для тебя есть небольшой подарок, — его голос повеселел. — Протяни руку.
Я повиновалась.
Что-то прохладное, прямоугольное и обмотанное, точно новехоньким мотком бечевки, белой резиной. Боги. Я сдержалась, чтобы не завизжать.
— Где ты это взял?
— Позаимствовал в кабинете прежней управляющей, — Майкл пожал плечами. — Он заряжен, пользуйся.
Я вертела в руках мобильный телефон, точно пещерный человек, получивший коробок спичек. Смертельное устройство, право слово, сохранившее тех, кто терял очертания в памяти, становился не больше, чем воспоминанием и лирическим героем. Смогу ли я когда-нибудь посмотреть на фотографии родных? Смогу ли послушать музыку, песни, поющиеся голосами мертвых из могил, но не похожие на завывания.
Дух мнимого веселья и иллюзия праздника исчезли. Мы насладились шоу, довольно.
— Если ты еще хочешь повеселиться, следует поспешить. Когда я спущусь, праздник окончится, — напомнил Лэнгдон, возвращаясь к какой-то ерунде, связанной с перераспределением жителей станции. Он переставлял прямоугольники с фамилиями из одного столбика в другой, но всякий раз находил причину, почему этот вариант паршивый.
Ступенька, ступенька, впереди еще пролет…
***
Они предавались внизу примитивному развлечению, подходящему для какой-нибудь ярмарки прошлого века. Маски из папье-маше остались невостребованными в уголке, пали, так и не обнажив истинную личину.
Галлант в бессовестно заимствованном жесте — заложив назад обе руки — выудил красное, похожее на пластмассовое, яблоко, а после зачесал назад выбеленные мокрые пряди, соскользнувшие на лицо. Его распирало от удовольствия быть самим собой, будто победа строилась на одних яблоках.
Один из черных стервятников вынул яблоко не по правилам, выбрав то, которое ему больше приглянулось, и был освистан все в той же шутливой форме. Веселимся, словно завтра не настанет, верно? Некоторые готовы идти напролом, чтобы не оставаться в позорном меньшинстве.
Я заняла новое место — целый балкон импровизированного театра. Привалась спиной к книжному стеллажу, откуда открывался прекрасный вид на сцену, где происходящее все сильнее напоминало абсурдную постановку бродячего цирка.
— Яблоки из рая, — цирюльник жонглировал своим трофеем, хвастаясь скромными познаниями Библии — первых трех глав книги Бытия. — Это символ.
Плоды дерева познания добра и зла. Кажется, он читал писания между строк, цепляясь за знакомые имена Адама и Евы.
А была ли та, что яблок не рвала?
Я намеревалась смотреть до конца, до самых титров и дополнительной сцены, которую суждено увидеть только самым терпеливым. Думала, что вдохну запах рвоты и пережеванных яблок, посмотрю, как потухнет свет в глазах тех, кто был безжалостен ко всем. Половина яблок была отравлена. Венебл не успела дать приказ отравить их все, но, к сожалению, сказка про Белоснежку не числилась в списке любимых.
— Уже уходишь?
Уже навеселилась. Мама бы не хотела видеть во мне убийцу, а хотела ли я видеть себя с руками по локоть в чужой крови? Время прощаться. Грядет худшее после жалкого спектакля — пира пиров.
Я потеряла способность мыслить здраво, поэтому не помню, как сошла вниз, когда Майкл вновь заговорил:
«Поздравляю, — елейным голосом произнес Лэнгдон, сжимая пальцы на наполированных перилах. Ему плохо удавалось скрыть ребяческий восторг, глядя на павших воителей с оловом вместо мозгов. — Вы успешно прошли «Кооперацию» и избраны».
Музыка все еще тихо раздавалась из радиолы. Я любила эту песню, о чем уведомила окружающих. Выживших. Та Серая, что еще недавно прошла танцевальный круг, рыдала на коленях у тела парня. Из его рта белой пеной, точно у бешеной псины, выходила рвота. Никогда такого не видела. Она металась, импульсивно сжимала половину яблоко, впиваясь пальцами в жесткую мякоть. Сделать или нет?
Я переступила через Энди. Дайана Стивенс переступила через тело своего единственного сына. На ее лице не дрогнул ни мускул, она даже не опустила глаз, не поспешила проверить пульс, нажать на его язык и очистить желудок.