Продолжайте веселиться, — механическим громом велела Мид, всматриваясь в искаженные страхом лица.
Такого ли исхода они желали для неугодных?
Мысли снова спутались. Какая-то фантасмагория, которая, возможно, мне приснилась. Может, все это - затянувшийся кошмар? Я проснусь дома в Техасской глубинке и больше никогда не буду переживать! Никакого волнения, лишь сахарные плантации и раскидистые ветви дубов.
Я думала, что найду в себе силы сделать танцевальный круг, посмеяться, сжечь тряпки Венебл, разломать в щепки ее трость. Окутать себя чертовщиной шабаша, показать неспокойный душам, что и моя душа не найдет покоя.
Лэнгдон протянул мне яблоко. Я вытянула дрожащую руку к змею, вспоминая Еву - когда-то мне уже приходилось думать о ее судьбе, о том, что она чувствовала во время изгнания из Рая.
«Вы будете, как боги, — говорит предание».
Сочный фрукт, будто бы ледяной, принятый из рук искусителя, был приятен для глаз, хорош для пищи. Вожделенно.
Я поднесла яблоко ко рту, чувствуя, как плод почти шипит, норовит выскользнуть из дрожащей руки, сам тянется ко мне. Зубы впились в мякоть, челюсть, что отвыкла от любой твердой пищи, свело. Я разучилась пережевывать твердую пищу. На вкус как сгустки случайно проглоченного гноя.
Ненавижу яблоки.
Я выплюнула не пережеванную кашицу в сторону. Жаль не на блестящую кожу высоких сапог. Майкл засмеялся. Тихий смех сочился ядом и удовольствием. Было ли оно отравлено или тут сыграла роль моя ненависть к плодам дерева, что изгнало Мать на землю?
Тогда Господь Бог сказал женщине: «Что же ты сделала?» Женщина ответила: «Змей перехитрил меня. Он обманул меня, и я поела плодов».
— Тебе было весело?
Это прозвучало как рваный шепот во время секса: «Тебе было хорошо?». Я покачала головой. Ни хорошо, ни весело. Мне было никак. Эмоции перестали существовать и наполнять, как это было раньше. Теперь «хорошо» и «плохо», «весело» и «грустно» — просто слова.
Больше ничего чувствовать не могу.
— А тебе?
— Мне больше понравилась творческая часть. Воображение красочней реальности.
Это верно.
Снова комната, четыре стены, кровать. Изысканно. Кашемировый плед с душком муската неаккуратно укрывал ноги, напоминал хвост русалки, выброшенной на берег. Уши заболели, когда я надела первый наушник. Раньше без них и жить не могла, а теперь боюсь, что голова лопнет, точно воздушный шар, если музыка громко забьет по барабанным перепонкам.
Я оставила платье Венебл, словно знамя поверженных войск, на перилах ведущей наверх лестницы. Трость разлетелась в щепки при помощи магии. Я слишком слаба, чтобы махать деревяшкой по сторонам.
Майкл снова что-то печатал. Плечи расправлены, спина прямая, голова не опущена стыдливо вниз. Какой-то отчет для «истории» о сотворении нового мира. Стук клавиш мне надоедал, но с этим ничего не поделать. Предметы из прошлого в антикварной лавке настоящего выглядели абсурдно. Я не могла понять, как раньше жила так, хотя еще двенадцать месяцев назад отрекалась от свечей и спичек, испытывая прилив гнева, когда спичечная головка не вспыхивала с первого раза.
Я следила за каждым его движением. Его детскому поступку не было прощения. Я покачивалась, обнимая острые коленки, и с ужасом приходила к единственному объяснению того, что снова сижу здесь, приползла, давясь пылью мира.
Néc sine té, nec técum vívere póssum. Ни без тебя, ни с тобою жить не могу.
Майкл Лэнгдон все равно приволочет меня назад. А я поддамся. Всегда поддавалась. Что мне делать в гордом одиночестве на еще одной станции? Он придал тщеславию другой вид, сделал меня особенной, выделил из толпы. Я потрачу свою жизнь служа ему.
Дьявол кроется в деталях. Мы все причастны к его становлению, нам некого винить.
Я приложила к уху подушку и закрыла глаза. Мне не о чем волноваться, да? Мне не о чем беспокоиться?
Свечи угасли. Я не хотела раскрывать глаза и зажигать их снова. Тот огонь, что пылал в сознании, никогда не утихал. Я представила, что время повернется вспять. Майкл прикоснулся к моей душе, запустил в нее свои щупальца, и я поняла, что ничего не хочу менять. Это прикосновение куда интимнее.
Он дал мне ручку, чтобы написать историю. Без него бы ничего не вышло. Я бы стала как все: уголок, отделанный рогожкой, фотографии на канцелярских кнопках, сладкая газировка и жирная индейка по праздникам.
День умер, как бы он не был хорош.
I was a little girl
Alone in my little world
Who dreamed of a little home for me
Я была маленькой девочкой,
Одна в своем маленьком мире,
И мечтала о своем небольшом домике.
— Priscilla Ahn — Dream
========== 20 - Looking for Elise ==========
Please say my name
Remember who I am
You will find me in the world of yesterday
You drift away again
Too far from where I am
When you ask me who I am
Пожалуйста, произнеси моё имя,
Вспомни, кто я, найди меня во вчерашнем мире.
Ты снова так далеко от меня,
Когда спрашиваешь меня, кто я.
— Within Temptation — Say my name
Please, please forgive me,
But I won’t be home again.
Maybe someday you’ll have woke up,
And, barely conscious, you’ll say to no one:
Isn’t something missing?
Пожалуйста, прости меня,
но я не вернусь домой.
Может быть, однажды ты проснешься,
и неосознанно скажешь в никуда:
Кажется, чего-то не хватает?
— Evanescence — Missing
Она суетилась у большой ели, делая все по-своему, как хотелось только ей, не принимая во внимание мнение кого-то еще. Красно-зеленый сарафан помощницы Санта Клауса так и норовил затеряться в зеленых иголках и красных огоньках гирлянды. Температура, ко всеобщему удивлению, понизилась - синоптики обещали заморозки. Для нее это слово в новинку, для меня тоже.
— Элиза, — она упорно игнорировала тот факт, что я ненавижу этот вариант своего имени. — Как тебе?
Я показала два больших пальца. Мне плевать, как будет висеть то или иное елочное украшение. Стеклянную балерину — единственную и любимую елочную игрушку — она грохнула на прошлое Рождество.
Вместе с отцом в помещение ворвалась уличная сырость, отчего я натянула рукава до кончиков пальцев. Мачеха мгновенно переместилась из кухни к входной двери, удостоверяясь, что глава семейства не порубил пальцы вместе с поленьями для камина. С кухни доносился терпкий запах специй — мачеха вовсю варила глинтвейн. Аромат корицы оседал на еловых иглах, смешиваясь с древесиной и смолой.
Мачеха собиралась предложить мне глинтвейн по ее фирменному рецепту, позабыв, что существует эгг-ног.
— Она на таблетках, — остановил ее отец, забрав бокал себе.
— Да, — согласилась я, — мне нельзя.
Очень хотелось послать ее и ее заботу нахуй, но я все равно выдавила из себя улыбку и слова благодарности.
Мачеха ойкнула, приложила ладонь к щеке и покачала головой. Погладила меня по голове, как дурочку, прилизывая рыжие волосы. Цирк, вход свободный.
Меня радовало то, что я уеду послезавтра. Отец тоже этому рад, но никогда не признается. Вторая дочь вышла лучше первой — менее проблемная, в отличие от меня, особенно в последние мои годы.
За ужином сестра спросила, как у меня с учебой. Я ответила, что закончила университет в прошлом году. Она повторила манеру своей матери — приложила ладонь к щеке и заговорила о скоротечности времени. Слова, конечно, не ее. Когда тебе меньше десяти, то понятие «время» существует только на школьных уроках.
Отец рассказывал о работе, мачеха поддерживала. Я улыбалась время от времени, надеясь, что скоро подадут десерт, а сладкое я не ем. «Боюсь, что располнею» — моя вечная отговорка за столом. Только глухой не знает, что я напичкана таблетками, как рождественская индюшка.
В отцовском доме я всегда плохо сплю. Они переехали сюда два года назад, оставили позади Новый Орлеан и решили попытать счастье ближе к северу. Я чувствовала, что меня поимели, воплощая все цели, поставленные во времена моего детства. В комнате для гостей на стене висят отвратительные картины, отчего я словно ночую в мотеле в каком-то Богом забытом месте. Понятия не имею, откуда такие ассоциации, но так и вижу замызганный мотель в Лейк-Чарльзе, где гудит кондиционер и кругом висят какие-нибудь уродливые картины. Например, подделка под египетские папирусы, как у мачехи в гостиной.