Я всю ночь не могла уснуть, а в ванной обнаружила лезвие. Вспомнила историю о прадеде, когда заносила острие над горлом, но не рискнула. Закусив край вафельного полотенца, я сделала три линии и занесла уже над лицом, собиралась превратить себя в кровавое месиво.
— Мы можем воскресить его, — выдала Мэллори, растроганная моей сопливой историей-оправданием хуевой жизни. — Я могу это сделать.
Я читала о своем воскрешении. Ни за что не допущу такого же исхода для моего брата.
— Что я скажу родителям, которые его похоронили? Что я скажу общим друзьям и родственникам? Ты же не жила обособленно, чтобы говорить такую глупость. На его жизни будет поставлен крест. Я не сделаю этого из любви.
Мэллори оставила предложение в силе. Я же знала, что никогда не приму его, так как вряд ли поддамся столь сильному отчаянию и пойду на поводу у личных желаний. Хватит того, что ужасы апокалипсиса, о которых ни у кого не осталось воспоминаний, вскоре всплывут на поверхность.
От скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает.
Прошло почти пять лет с возможного дня апокалипсиса, если верить моим же записям. Через три года мне исполнится тридцать.
Мы все еще держались в боевой готовности, хоть и понимали, что это не сработает. Дьявол сделает ход, когда мы дадим слабину, душу победит тело и наступит уязвимость. Я больше ничего не вспомнила. Как не пыталась.
Мэллори отказалась рассказать мне о событиях на Третьей станции после того, как мои записи оборвались. Возможно, она сама не помнила уже, а потому предпочла поражению ореол таинственности..
Бессонными ночами я пыталась представить наш разговор. Что мне говорил Майкл? Почему я выжила? Что произошло после? Простила ли я его? Я уверена, что знала эти ответы в той жизни, но в настоящем оставалось гадать, представляя своего собеседника по деталям, его мимику и голос.
Но с наступлением рассвета мы прощались. Я надеялась, что в последний рассвет увижу его, пойму, что ошибалась и Майкл (его фамилия нигде не упоминалась, поэтому он остался для меня Майкл-Майкл) выглядит иначе.
Мы жили чужими жизнями с надеждой, что это не конец.
Как бы там ни было… Я любила его.
Его невозможно было разлюбить.
***
Пролет сотрясся от вопля; я впервые ощутила безумный прилив энергии, будто могу станцевать на углях этого мира, вбежать на сцену разрушенного «Dolby Theatre» и получить все статуэтки за лучшую женскую роль второго плана.
— Мы все вернем, — в мольбе прошептала Корделия, протягивая ладонь к рукоятке ножа. — Мы вернем все. Спасем то, что было разрушено. Смерть одного, чтобы спасти семь миллиардов. Ты получишь обратно свой маленький мир и никогда не вспомнишь о нем. Никогда, Элизе.
Подбородок Корделии дрожал, а нижняя губа нервно прикушена. Она ждала, надеялась и не оставляла и крупицы веры в своих сестер, но меня воспитывал не их глупый Ковен, а Америка, где всегда оставался кто-то за бортом, мальчик для битья и любимец, где царил дух соперничества и традиции, что сохранились вперемешку со слепым патриотизмом и религией.
Я задержала дыхание, неуверенная, что смогу выкрикнуть это. Рукоятка нагрелась и обжигала, как и лезвие, что оставляло позорные выжженные следы предательства на кончиках пальцев.
Корделия зашептала очередное заклинание, но предварительно воткнула нож уже в меня. Или это была Миртл? Впрочем, не так уж и важно. Радость была не долгой, как и все, где фигурирует смерть. Волной меня отнесло в один из освещенных пролетов, где мне приходили дрянные мысли, где я бесшумно сотрясалась от смеха и летела в сторону комнат, где я грязно предлагала отсосать прямо здесь. Забавно так.
Я родилась в этом месте, возродилась, а теперь приму и свою смерть. Слюна наполнилась кровью, хоть раньше мне казалось, что это такой трюк в кинематографе, где главный герой, умирая от ножевого ранения брюшной полости, выхаркивает собственные внутренности, захлебывается.
Это уже хорошая смерть, — пронеслось в подсознании, переплетаясь с воспоминаниями, что промчались вихрем. — Благородная. Во имя идеи.
— Нет, нет, нет, — меня вновь вырвало на поверхность. Майкл. — Не закрывай глаза! Смотри на меня! Смотри же!
Мысли становились вязкими и не ясными. Я должна была ему что-то сказать, предупредить.
Я закашлялась, когда попыталась произнести уготовленную фразу, и Майкл споро подложил ладонь мне под голову, не позволяя захлебнуться. Он расплывался и линии становились мягкими, нечеткими, но и сквозь пелену я видела испуг, почти животный страх смерти, что была его лучшей подругой все эти годы.
Майкл Лэнгдон сбросил спесь и соответствовал своему настоящему возрасту.
— М-м-э-л, — имя у этой суки больно длинное, а голос напоминал невнятное бульканье. Майкл наклонился ближе и теперь его волосы почти-что-приятно щекотали лицо. — Уб-б-ей их всех.
— Не закрывай глаза, — он, кажется, меня не слушал. Голос практически перешел на всхлипы. — Я… я… я придумаю что-то! Верну тебя как тогда, не оставляй. Давай же, Элизе, открой глаза! Не оставляй меня, пожалуйста!
Мне бы хотелось еще закричать, чтобы он скорее шел убивать всех до последней ведьмы, а не тратил драгоценные минуты на пустые разговоры, но тщеславная, самовлюбленная часть умоляла Майкла остаться еще ненадолго. Умереть в его руках — не худшая смерть. Я бы сказала, что лучшая.
Он снова что-то заговорил, пообещал, что вытащит с любого света, сделает что угодно, но его голос — музыка, почти пение ангелов в лучшем из миров, в который не попадают после подобных выходок.
Затылок вновь коснулся пола. Бережно. Я слишком долго умирала. Так холодно. Краем глаза я уловила движение — Майкл скрылся в пролете. Полагаю, что он опоздал. Если бы у меня еще были силы, то я бы предпочла разрыдаться от горького осознания новой реальности.
Воспоминания скрылись, погасли навсегда, точно пламя свечи, и растворились, взмыли ввысь серой дымкой.
Я никогда в жизни больше не увижу тебя. Никогда в жизни. Больше я никогда в жизни не вспомню о тебе.
Аллилуйя.
***
Я ехала прочь от Берро Драйв, разгоняясь сильнее, чувствуя, как ветер свистит в ушах, заглушая незамысловатую песенку про Жозефину и ее крылатую машину.
Выше и выше.
И выше всех.
Машина осталась припаркованной неподалеку от нашего старого дома. Сейчас там новые владельцы. Заглушая двигатель, я увидела в окне худенькую смуглую девушку, что вешала новые занавески. На ней был фартук с розовыми оборками по краям. Эдакая образцовая американская домохозяйка пятидесятых годов.
Отец выслал мне старые ролики, когда решился продать участок в Шугар-Лэнд. Старики умерли, а фермерское хозяйство, сахарные плантации и прочие радости сельского человека его больше не интересовали. Молодая вторая жена, свежий взгляд на обыденные вещи.
Я не каталась с две тысячи пятнадцатого года, а потому коленки предательски дрожали, когда вместо устойчивой подошвы ощущались колесики.
— Мисс? — от ослепительного солнца, бившего в глаза, напоминая, как глупо было оставлять солнечные очки в машине, я зажмурилась. После додумалась поднести ладонь, словно козырек бейсболки. — Мисс, вы не подскажите, где здесь одна улица, там еще стоит большой особняк и рядом обычные коттеджи?
Блики в глазах отступили, и я могла не щурясь разглядеть собеседника. Слащавый, конечно, но до жути притягательный. Язык не повернется назвать его неказистым.
Я назвала единственную улицу, от которой и бежала прочь, словно от прошлого.
Говорят, что если оно затягивает, пускает свои щупальца ближе, касаясь самой души, то лучшее, что ты можешь сделать — бежать.
И я побежала.
God and his priests and his kings
All were waiting
All will wait
As it goes over
Господь, священники его и короли,
Все ждали,
И все будут ждать,
Пока это не случится.
— Aqualung & Lucy Schwartz — Cold