— Любое перемирие в интеллектуальном мире усугубляет народные распри, — выкрикивает Жорж, появившись из бани. — Зона, она и в Африке зона.
Возникший Ванек задумчиво подытожил вопросом:
— Диалектика и манихейство — это одно и то же?
— Пожалуй, нельзя так сказать. Это два одного и того же, — отвечает Леха и обратившись ко мне вопрошает:
— А ты чего не пьешь?
— Здесь такой воздух. Пить не нужно. Как будто трезвеешь… в глубину.
— Мне Ахмед говорил, что ты не пьешь. Я не поверил.
— Это потому что ты трезвых давно не видел, — резонирует, качаясь, Ванек. — А может, он трезвее всех, хоть и пьет одну минералку.
— Ахмед говорил, ты от водки трезвеешь.
— Круто! — заметил Ванек.
— У нас очень разные представления о трезвости. Полярные. Царство вечного холода, царство вечного жара…
— Это что?
— Да так… Поэзия народов Севера.
— Чукчи. Понял. Одурманенные звери. Озверевшие люди. Вочеловеченные боги… Но что прежде богов? Что? Там… Здесь… Они скажут, что я пьян. Они скажут, что — нет.
Появляется Ахмед, покачиваясь, в спортивных трусах и майке.
— Короче! Я пошел пробежку делать.
— Во нажрался… — мечтательно произносит Ванек.
— Спорт, — коротко, со значением бросает Ахмед. — Каждое утро. Тут неподалеку турник есть. В лесу. Фиг знает, кто его поставил. Может, геологи?
Леха хмыкает.
— Так вот, я до этого турника — и обратно.
— Мы писали, мы писали, наши мальчики устали, — со вздохом констатирует Лаура.
— Не устают только те, кто плохо писает, — вновь встревает Жорж. — У них там какой-то гормон в крови. Спать не дает. Соловьев или Бердяев, кто-то из них помер от этого. Ребята плохо пИсали. Или писАли. Да хрен их разберет.
Лаура встает, слегка раскачивая бедрами воздух, подходит ко мне.
— У кого-нибудь есть зажигалка?
Шарю по карманам. Нет. Еще раз. Может, упала? Хоть глаз выколи. Жорж улыбается ей интимно, чиркает спичкой, подносит огонь.
— Весна… — вздыхает Лаура. — И рассвет часа через четыре…
— В Австралии сейчас осень. Там наступает ночь.
Она взглянула на меня. И что-то случилось. Как будто я сделал неосторожный шаг и все перевернулось, и я упал в облака будто в проспасть.
Сердце поплыло. Полетело к самой глубине, и я уже ничего не чувствовал кроме полета. Я ощутил себя крохотным, но едва подумав об этом заполнил весь сад.
Лаура отняла дымящиеся пальцы от лица. Скользнули искорки в синеве ее глаз, как будто рыбки промелькнули подо льдом.
Вздох. Отвлечение.
— А душ здесь, конечно, отсутствует, — произносит она.
Леха растекается в улыбке.
— Нет, возле спальни есть. Комнатка. И горячая вода.
— Ну ладно, — произносит она уходящим голосом. — Я пошла спать…
Ее золотистая луковая головка медлительно растворяется в тени. Она будет ждать. Ванек смотрит ей вслед и сглатывает слюну. Через минуту сама собой всплывает перед взглядом зажигалка. На столе. Прямо напротив.
…Час или полчаса ночи. Руки по плечи во мраке, ладони увязли в звездах. В округе стоит мокрая пустота. Навстречу походным отрядам деревьев летят лепестки. Шары ламп горят в переплетениях веток.
Ночуя в саду Гесперид, на постаменте Брамы, там, где плещет Байкал, центральное море страны Нефельхейм.
Это было тысячи раз и уже не кончится. Это не в пространстве и лишь отчасти во времени. Это в доме, где не бывает смерть и вечно царит битва, а вокруг — закатнорассветная пустыня и снег, и никого на сотни верст вокруг, только шесты с конскими головами да сухой помет льда, и безжизненная ясность, и мне никогда не остаться в этом доме, потому что я ношу его на своих плечах. Все точки мира серебрятся в одной капле росы.
Осирис, Исида. В плену египетском у этих двух. Все ищут исхода, а эти — только друг друга, но никогда не пересекаются их пути, каждый фараон знал об этом. И хлебая из котлов фараоновых, однажды отрыгнешь тоской и обнаружишь себя в пирамидах тополей, на мертвом побережье города, разящего мазутом, и вдруг покинув этот кенотаф поймешь, что остался живым, но без всякого смысла. Кому поклоняться, сестра моя? Где ты? Нет тебя и меня нет, но есть гробница и расходятся следы двух близнецов единочревных, что ищут друг друга, уткнувшись носами в пупки. Право победителя ни черта не значит в толпе побежденных. Они тихо сводят с ума. Ты или свой, или тебя нет. О Исида и Осирис! Вы — религия несовпадений, единственное, что имеет место быть, и какая разница, весна ли это, зима ли — под почвой в одной утробе старуха и младенец, и так всегда. Боги мои, как противоестественна зима, но беременность весны ужасна. Сморщенная кожа земли покрыта волосками сосен. Под нею зреет солнце точно нарыв, и нет сомнения, что трава и сок, бурлящие в глубинах, питаются лишь гангренозным Стиксом. Все по ту сторону зрачка, текучее, расходящееся, купаясь в начальной листве, и этот выдавленный вечер — тень от ветром наклоненных тополей, и даже пыльное золото августа не окончательно, утекая в сентябрь, а дальше будет снег; я ничего не хочу оставить со мной и ничего не хочу так сильно, и это так просто, что тонешь в самом себе. Это не значит вскрывать асфальт, стрелять по плоти окон, апельсинов в ночи сияющих, пить чай на кухне в сумерках осенних, блевать под утро и курить пятирублевую сигару, сухопорно грезя о любви. Это похоже на поверхность, и скоро будет дождь. Она ждет, ее бедра пылают, нагие яблочные бедра, ладони сжимают грудь и губы сочатся вином. Но завтра настанет, и завтра ничего не будет, кроме…