— Ты думаешь, у меня все ништяк?.. Я тоже с тоски дурею… И ты остаешься. Как все. Мой старший брат, а кругом — никакого просвета! Богу все равно, он все рассчитал. Его это устраивает! Я верю в завтра, Олег. Да, я верю, потому что завтра отменили. Надо гнобиться здесь, жрать всех, кого надо, а особливо кто не сопротивляется. Говорят: эта страна добрая, христианская. Херня! Мы любим только падаль. Если кто-то приходит, типа Сталина, и начинает нас иметь, все счастливы, потому что кровь закипает от ужаса. Наступает смерть, при жизни, и не надо ни о чем беспокоиться. Катарсис! И ты тоже остаешься. Гнобиться за гроши. Кланяться этим проституткам с чековыми книжками. Ублажать их потомство. Жрать это паскудство тарелками, и ждать, когда тебя положат на погосте и насрут на могилу. А я думаю только — купить билет и рвануть отсюда. К жизни. Или быть здесь повыше все этого… Да, это раньше смерть тебе обеспечивала билет в почтенное общество, хотя бы смерть. Сейчас — хрен-то там!! Они так разогнались, эти бизоны, что им даже смерть похрену. Ничего нет, ни верха ни низа. Ничего! только истерика: стебаться надо всем, что изменить не можешь. Не от силы, а от пустоты. Мы рабы изначально. Я думал, хоть ты сможешь уйти. А ты такой каменный урод, что сидишь тут и философствуешь.
Он закуривает. Длинные пальцы космета: дрожат. Он не сказал ничего нового. Мы из одной кунсткамеры. Страна обильно нас питает спиртом и формалином, тем, что наполняет наши вены. В сущности, мы вечны.
Обратно с пирамиды, в нижние сады. Кенотаф застыл на вершине. Кенотаф. Я часто повторяю это слово, когда полдень начинает подгнивать точно яблоко. Пусто. Четыре стены. Дух невидим. Неслышен, необъятен, но вполне отзывчив. Все, довольно.
Сегодняшнюю вахту я уже отстоял.
Вниз по широкой лестнице, в теплый воздух долин.
Чувствую колыхание пальм по берегу Инда, сандаловый дух раздвигает закутскую сухость. О боги смерти, сегодня у нас вечеринка. Доставайте свои вина. Вы сможете продолжить, когда я открою артерии. Пусть хлещет ум, пускай отрава выходит вместе с мыслями.
Надежда — пассивная форма желания. Ногти на ослабших пальцах, впившиеся в древо бытия. Вынуть копье из груди, пришпилившее точно бабочку. Теките, тките, кутите — со мной или без меня. Взгляни, Лаура: не за что ухватиться. Мимо проплывает денночь — ни свет, ни мрак. Смотри, как они безмятежны, осколки погибшей эскадры. Тысячи слов, тысячи грез, миллионы ответов.
7
Отдыхая на спине змея, проглотившего свой хвост, можно размышлять об этом странном эротическом символе или, доставая сигаретой до пепельницы a la conque, адресовать поклон хозяйке бесконечности Адитье.
Гибель богов случилась давно и растаскана в мифы; все тихо вернулось, избегая мантр и сутр, и я вспоминаю об этом так, словно это было не со мной. Тор и Один, все со мной, но где мой меч?
В водах южносибирского дня извивается ливень — кажется, первый в этом году, но точно не знают даже синоптики. На северном конце города — там, откуда дует ветер — мои друзья-берсерки чистят медвежьи шкуры свои, чистят ногти, перьевые корейские ручки и место на диске С, а я созерцаю златое кольцо на последней сигарете марки Dunhill. Дальше — только Прима. Вера в весну — это и есть вдохновение, а вдохновение — это Один, мой отец и рекламный герой Валгаллы. Днем, в сиянии богов, ночью, средь их плоти, я пью рубиновую горечь — чай, а мед поэзии все чаще остается вне сахара, ибо так здоровей и современней. Я хлебаю эту trash-бурду, смиренно наблюдая, как, откинув золотой псевдоним, сшибает окурки Иисус у мавзолея с надписью «Россия». Все боги со мной, но никого нет рядом.
11:28. День клонится в ожидание Егора. День визитов.
Настроение бодрое как никогда. На плакате небес торжествует Ярило. О боги, я вещаю вязко и темно, ибо пришел незаметный в мелькающих кадрах вечер, и поезда за рекой громыхают смиренно, точно стадо быков в цепях; о мировая скорбь, о головная боль, рядовой Навъяров, геть из строя! К черту твердый интерфикс, вечерняя поверка окончена, теперь — вперед с подножки, на ходу, и плевать, что угодишь на крышу другого экспресса, и дальше — перекличка, и так всегда.
Естественно, Егор принесет с собой выпить и закусить, хоть и знает, что я равнодушен к пьяной болтовне.
Он поступает не то чтобы назло, а от какой-то безысходной неуверенности, с напором, будто атакуя превосходящие силы врага, когда за спиной стоят шакалы из загрядотряда. Егор чувствует вину. Создал неудобство, хоть я и не подавал повода, и вообще в последние годы мы слишком далеко разошлись во взглядах. Он остается одинок. Приди он с пустыми руками, ему пришлось бы весь вечер молчать, листая книгу, но чтение не отвлекает Егора. Чтобы отвлечься, ему нужно что-то запредельное: запредельно умное или глупое, что, по-моему, одно и то же. Лучший выход, как он думает — залить себе глаза. Он, конечно, понимает, что распитие — вещь тупая и бездарная, но так принято; он стремится создать общепонятную проблему, чтобы спрятаться в ней — до ближайшего взрыва сознания, когда, разметав весь хлам, он выбегает в ослепительное утро, делает вдох, выкуривает сигарету и возвращается обратно, не во спасение других, а просто от безнадежности. Когда-то он был боец, чемпион Московского военного округа по боксу, мастер спорта и прочая, прочая. К тому же он обладает железной волей и тонкой интуицией; его даже прочили в касту воинов. В его сердце — мощь Иисуса, он может в одном прыжке пересечь все Вселенную и вырваться за край, и овладеть всем миром, но жизнь среди моральных уродов и привязанность к семье внушила ему страх перед решительными бросками.