Спиртное лилось рекой, но мимо настроения.
Магнитофон терзался стыдом, выдавая киркоровские рулады. Лесбиянки жадно поглощали курицу и сало.
Васик, и раньше стремившийся выполнить план по циррозу печени досрочно, меланхолически смешивал пиво и мартини. Актриса регулярно закатывалась хорошо натренированным смехом.
Ближе к 21 часу подкатил знакомый хозяйки дома. То был юноша без определенных занятий, но с серьезными намерениями. По тому, как подчеркнуто вежливо он вел себя, как смотрел на Милу, стало ясно, что он желает поделиться с ней своим генофондом, причем в законном порядке. «Еще пара маленьких созданий, похожих на этого червя», — подумал Алексей. Представил толстый семейный альбом, стенку, палас, котлеты. Воздыхателя было жаль.
Впрочем, Мила выглядела слишком мечтательной, слишком любезной, чтобы принимать всерьез происходящее в ее доме. Она явно находилась на Луне. И Алексей был рядом с ней. Как два забытых астронавта, они бродили по невесомой поверхности, наблюдая, как голубая планета сходит с ума — среди войн, огромных богатств и голода, где даже церкви воюют, а священники благословляют идущих убивать.
Они молчали, лишь иногда встречаясь взглядами. Тонкая связь, установившаяся между ними, не требовала разъяснений. Он пригласил ее на танец.
Мягкий жар исходил от ее тела. Тонкое платье не могло скрыть ее влекущее излучение. Они молчали, и когда закончилась мелодия, отошли в сторону и сели подальше от стола. Разговор начался сам собой. Та беседа не была для Алексея чем-то потрясающе-новым. Он уже понял, что именно эту женщину он искал долгие годы.
Все стало ясно, точно ветер снял паутину с окон. Они тихо венчались словами, слушая, как за окном шумит ночной город. Говорили обо всем.
— И как тебе Закутск? После возвращения?.. — спросила она после того, как Алексей в картинках изобразил свою богемную жизнь за океаном.
Он ответил с неожиданный серьезностью:
— Невыносимо… Там жить нельзя, и здесь тоже нет жизни. Все, что я вижу — туман. Расцвет декаданса.
— Когда я приехала сюда, мне казалось: в Закуске такая теплая обстановка, — призналась Мила. — Сюда падаешь, как в мягкую перину. А потом возникает чувство, что эта перина начинает тебя душить. Все говорят о духовности. Здесь так принято. А я не могу болтать об этом. Жить шмотками, или картинами, рассуждать о Байкале с таким глубокомыслием, будто он — твое собственное изобретение. Вечно искать оправданий и оглядываться, что о тебе подумает сосед.
— Быть духовным очень легко, — заметил Алексей. — Достаточно отрицать все, что видишь: до нирваны, до креста, до полного уничтожения. Чтобы даже тело не осталось здесь после смерти. Многие пророки так и не вышли из тупика. И завещали нам свои проблемы. Мы боимся их страхом, ведь мы верим в то, чего боимся.
Главное — обставить свой страх возвышенным горло панством. Чем больше нас — тем незаметнее наша болезнь. Впрочем, по-настоящему верят только единицы.
Я знаю только трех настоящих православных, очень простых людей. Они святые, насколько человек может быть свят. Остальные просто ищут оправданий. Они могут быть героями в бою, выжить морально в тюрьме, но в нормальной жизни они безнадежно трусливы. Они боятся смерти, а потому и жизни. И выхода нет: если станешь действительно верующим, без отхода назад, безоглядно, тебя уничтожат.
Они говорили час, или два. Время таяло у них на губах. Позже Вовка доверительно сообщил Алексею:
Алексей не особенно встревожился. Решил все выяснить сам. Пришел в дом Милы на следующий день. Вновь они долго беседовали, и наконец она, сжавшись и глядя на него полными страдания глазами, произнесла: «Да».
Ее история была легко понятна Алексею. Небедная семья, иняз, наркотики, СПИД. Бросила Киев, уехала в Закутск, пытаясь сбежать от самой себя. Мечтая изменить обстановку, влить в кровь новизну другого, далекого города, затерянного — ей казалось — в огромной тайге. После своего признания Мила произнесла:
Алексей присел на корточки, взял ее руку в свою и сказал:
— Я никогда не уйду от тебя. Зараза к заразе не пристает, — сказал он, солгав насчет последнего обстоятельства. Душевных мук ей было уже достаточно.
Через несколько дней он разбудил ее рано утром, присел на краешек кровати и сказал:
— Я написал одну историю. Хочешь послушать?