Все проявленное материально, а все материальное зависит от причин. Будущее за мистическим материализмом. Как много перспектив у тех, кто будет править после меня. Но сначала вернется ублюдочная черная магия, доставшаяся нам от тех недочеловеков, кто переврал все изначальные откровения и ныне преподает нам свой закон. Вернется в полной мере все то, что в неполной мере было утрачено. Люди могут скрипеть зубами на власть, устраивать перевороты и называться демократией, но они хотят, чтобы ими правили. Они — часть Власти. Вот поистине Царь!
Богодьявол стал Богом-Дьяволом, и наоборот. Какая пышная карьера для простого драйвера, на котором вертится эта игра! Злой царь — добрый царь. Все логично. Шаг влево, шаг вправо — и взрыв раскидывает вас вдоль озимых посевов. Блаженны атеисты, ибо мнят они, что смертны. В самом деле, как было бы прекрасно — жить, пока жив, и быть мертвым, когда умер. К смерти можно привыкнуть, Ничто — категория непостижимая, ибо некому и нечем постигать, а впереди — все радости мира без оглядок и сожалений, вихрь, бешеный полет, рай в сердцевине ада — о каком еще рае можно мечтать? Тончайший садизм бытия заключается в малых дозах яда. Капля долбит камень; когда Творец — один из слуг Неизреченного — смешивал уровни, он, должно быть, удовлетворенно потирал руки. Как видишь, Мари, все просто: скорость никто не превысит, ведь если разбить дорогу на мелкие этапы, то ни на одном из них нельзя разогнаться. (И не забыли дать хорошего пинка, дабы путящему не ведать остановок).
Мы оба на грани Ухода, но дело в том, что ни одна тварь в этом подцепленном на крючок мире не способна умереть. И потому нам так неуютно здесь — ведь все продолжится. Но пока еще не оборвалась нить, этого не будет; ты жива только потому, что я люблю тебя. Твоя жизнь принадлежит мне по праву наследства.
Ближе меня никого у тебя нет.
Ты совсем не знаешь меня. Так получилось. Я никогда не рассказывал тебе о своем происхождении, поэтому позволь начать по порядку.
Своего отца я не помню. Он исчез, едва я родился. По словам матери, его похитили, но тело не нашли, за исключением белой сорочки с несколькими каплями запекшейся крови; по наущению моей пошлой бабки мать хранила ее в сундучке на манер туринской плащаницы.
Родственники назначили себя жрецами в святилище отцовских начинаний. Отец создал ту бизнес — империю, наследником которой мне предстояло стать, и от которой кормились эти фигляры. В те ранние годы я только и слышал, что их озабоченно-хвастливые разговоры о том, как много они работают и какие нечистоплотные конкуренты нынче — «такие, знать, времена». Моя добрая матушка не скупилась на секс и оплату труда акушерок. Я был седьмым ребенком в семье, самым младшим; родитель специализировался лишь на выпуске сыновей. На твоего покорного слугу возлагали особые надежды, и только бабка — истинная христианка, везде таскавшая с собой языческие амулеты — боялась меня как черт ладана, с большим недоверием бормоча, что седьмой сын седьмого сына — всегда прирожденный колдун. Самое забавное заключалось в том, что проверив матримониальную макулатуру нашей семьи я обнаружил, что бабка права по крайней мере насчет седьмого во второй степени. Один из моих братьев не дожил до трех лет. Еще двоих сожрало правительство в войсках, один умер относительно свободным, хоть и не менее глупым человеком — от передозировки героина. Остались только я, средний брат Макс и Роберт, старший.
Наша мать происходила из старого рода, давно скатившегося в нищету. Кажется, тот черный год, обрушивший их независимость, совпал с годом выхода в свет книжки безумного профессора-немца о гибели богов. Бабка отнеслась к этой параллели спокойно, словно к январскому снегопаду. Для матери я был единственным светом в окошке. Она так и не вышла замуж, хотя возлюбленные у нее, конечно, были. Я знал их в лицо и дружил с ними, а они научили меня неплохо стрелять из револьвера, играть в теннис и понимать поэзию. Последнее обстоятельство, плюс чересчур поздний опыт улицы, которую я не мог воспринимать всерьез — все это сильно отдалило меня от внешнего мира, жестокого, потому что бестолкового. В школе и особенно в семье меня быстро научили видеть во всем ядовитый парадокс, издевательство. Церковь, школа, бытовая мораль — от их отравы я лечился очень долго.