После смерти отца нашу семейную компанию унаследовал дядя. Мать ненавидела его и помышляла о мести. Дело было нечисто; впрочем, я никогда не углублялся в изучение версий касательно его виновности. Дядя был редкостный мерзавец, это так, но очень трудно жить, особенно в юные годы, осознавая себя жертвой или стрелой, пущенной из лука материнской утробы лишь чтобы поразить какого-нибудь негодяя, тем паче, что число им легион. Тот возраст не зря именуют нежным. Только его нежность больше относится не к телу, а к внутренней, духовной части существа. Дух был рассеянным, тело сплоченным; все не так, как сейчас. Нужно добавить, что все это проявлялось в крайней степени. От крайностей детства проистекли все беды моей ранней юности и достижения зрелых лет.
Бабка читала мне Библию, а я не мог понять, зачем весь этот многостраничный балаган. «Пусть будет», сказал Бог, и родил самого себя — ведь все что есть суть Он. Выходит, мы боремся только с собой. Те, кому не с кем бороться, уходят навсегда.
Какой идиотизм — разделить мир на Бога и Дьявола. Как легко обмануть тех, кто ничего не ищет кроме выхода эмоциям. Самое яркое воспоминание детства — прогулка по городу под проливным дождем. Туман вокруг фонарей, сумерки, шелест ливня, и ни одной души на улице.
Грязь стекает в коллекторы, небо струится на землю.
В то время я сбивал с толку всех, кто меня окружал своим подловатым вниманием, как осажденный город, который берут измором. Как только они начинали считать меня конченым трусом, я неожиданно для них и незаметно для себя совершал поступок, всегда считающийся подвигом. Одни считали меня тупоголовым, другие — мудрецом; одни давили на мою честность, другие — на лукавство, а в остальном они полностью руководствовались своими просчетами. Мою невинность они считали недостатком, так как рано или поздно ей суждено было исчезнуть, и потому нужно заранее воспитать меня в нужном духе. А я витал в поэтическом тумане, совершенно не знал их мир и не обращал внимание на прочих. С тех пор я мало изменил к ним отношение, разве что в 33 года сознательно умер для всех. Думая о той паршивой и нескладной системе, которой они измеряли ближнего, я находил лишь одно оправдание: разве что они тупые, ведь иначе пришлось бы счесть их мертвыми.
Вплоть до университета я не помню отдельных событий; лишь образы и впечатления. Остальное важно только для беллетристики. Лет в девять я прочел «Илиаду» и вдруг отчетливо понял, что героем мне уже не стать, потому что последний герой пал под стенами Трои. Там люди сражались со своими старшими братьями или расой отцов — героев, более мощных, лучше помнивших о божественном происхождении человека. Все свое будущее я видел в дыме погребального костра, пожирающего останки этих атлантов. Трою победили хитростью, недоступной героям; что же, люди восторжествовали, чтобы выродиться окончательно, и отныне храбрость предполагает глупость, насилие почти всегда тупо или подло, а сила вынуждена служить различным Одиссеям. Этот факт предстояло принять, и это было самым трудным. Зависимый и разреженный, я шел навстречу неизвестности, не сулившей ничего хорошего. Я был готов скорее познавать, чем понимать.
Жизнь взрослых была малоинтересной. Я наблюдал за поведением девочек и чувствовал, что женская духовная система устроена в принципе так же, как мужская (я рано осознал себя мужчиной), но в этой системе все развивается в совершенно обратном порядке. Они точно знали, чего хотят от жизни, а познание откладывали на потом. Вспомни, как слепы были твои подруги. Тело — главное, что есть у большинства из них — слишком скоропортящийся продукт; потому необходимо поскорее завести семью, детей, ибо главное — начало, а с воспитанием потомства можно обратить внимание на окружающую реальность.
Высокогорья нашего детства. Я часто думал о них.
Когда лед начинает таять, река выходит из ниоткуда, из облаков, и порой так трудно объяснить очевидное.
Волны этого потока мне удалось ослабить только в прошлом году, когда я наконец устал от собственного тела. Я пренебрегал им так долго, но тело вмешивалось в святая святых — в тот ядерный реактор, что называют жизнью духа, со своими альтернативами и корреляциями. Золотая середина — нет, это не для меня; взяв энергию тела, я понял, что больше ничто не удержит меня от полета… Но я забегаю вперед.
После службы я поступил в университет. Мать очень хотела видеть меня юристом. Я так привык мириться с ее планами, что даже не выбирал факультет. «Мать кормящую» я считал обителью муз и всяческой мудрости, но очень скоро понял, что ошибался. Студенты не были однородной светлой массой. Они принесли с собой отраву своих семейств и школ, и теперь один стали палачами, другие — их жертвами. Меня окружали странные люди. К примеру, Змей, твой первый мужчина, Мари. Змей прибегал ко мне в пять утра и метался по комнате, размахивая ножом и клянясь всех зарезать, потому что какие-то ублюдки считали его педиком. Мне стоило большого труда внушить ему, что в их презрении, так сказать, нет ни капли объективности — они всего лишь пытаются выбить его из колеи, чтобы получить власть над ним, и им это может удасться.