По счастью, я не успел приговорить ни одного невиновного. Мне пытались всучить одно скользкое дело, но я сначала отказывался, затем водил начальство за нос, а позже уехал в отпуск — к тебе.
Вернувшись, я узнал, что кандидата в заключенные, которого мне пытались подсунуть, все-таки посадили.
Продолжать работу было смерти подобно. Я поднял биографии всех известных мне прокуроров, начавших свой путь из самых темных дыр страны, и обнаружил, что совершенно им не завидую. Воспоминания о проведенном месяце, плюс события моего прокурорского года — все это заставило сесть за письменный стол; работалось очень легко. Не было сил остановиться. В конце концов я сказал «нет» дальнейшему напору слов и закончил довольно объемистую повесть. Теперь нужно было показать ее издателям, и я вернулся в столицу.
В городе я сразу посетил два дома: красный на окраине, знакомый мне так хорошо, и белый в центре, где бывал с самого детства. Хозяин выслушал мои объяснения спокойно и даже с каким-то замешательством. Он, видимо, не ждал объяснений, но был весьма тронут. Я не стал просить его о дальнейшем и лишь поблагодарил за помощь. В одном журнале моя повесть, кажется, понравилась, и хоть ее так и не опубликовали, но приняли меня в штат редакции. Так меня призвали на журнальную войну.
Со временем стало ясно, что в этой бойне нет ни цели, ни героев, ни игры. Господа превратили искусство в сведение личных счетов. В течение первых двух месяцев я втянулся в их позорную бойню. Вкалывал как проклятый, приходил домой и не мог смотреть на свои рукописи, не мог видеть свое отражение в зеркалах, а противников считал кончеными уродами. Читать я не мог: все казалось пошлым бредом. В редакции строчил опровержительные статьи, защищался и нападал.
Свистопляска не замолкала даже ночью. Змеелюди струились и кусали, хрустели их позвонки под ногами.
Сдавленные хохот и вой переворачивали мои внутренности, и чтобы привести их в покой, я заливался пойлом, без которого работабыла физически невозможна. Если бы мне пришло в голову покончить с собой, то даже этот шаг не стал бы решением проблемы — противники могли принять мою смерть за полную капитуляцию. Я был слишком молод для этой работы, слишком выкладывался, глядя на вечных подростков, в коих мне хотелось обнаруживать боевую силу духа и свет идеалов.
Вскоре я остыл. Должно быть, перегорел. Из всего, что создано человеком, из всех наших неотменимых систем я не нашел ни одной действительно неотменимой.
Это дань иллюзии, которая меняется быстрее идей. Идеи пролетали сквозь меня точно камни сквозь тень; идеи плодятся почкованием, неудержимо, словно раковые клетки, и главное — не стать их жертвой. Как много идиотов, погибших ради идеи, но еще больше дураков, которых использовали те, сгинувшие в великой луже прогресса. Одно пожирает другое, но все — лишь плод дикой природы и неудержимого почкования.
Микробиология всегда казалась мне скучной… Я не находил ничего полезного, интересного, бредового или такого же ясного, как твоя кожа.
Узки врата, твои Господи. Согнутый в три погибели, глотая пыль и смрад, я карабкался по темным щелям коридоров, но стоило толкнуть заветную дверь — и свет взрывался, заливал глаза. Я приходил к тебе все чаще и чаще. В вашем театре всегда царил организованный хаос; эта питательная среда для творчества, самого высокоорганизованного процесса из всех известных, обманывала только чужаков. Среди мелких планет, напомаженных звезд и странных астероидов я находил тебя в переполненной гримерке, и начиналось бытие. Воспоминания слишком спутаны; сейчас трудно разложить все по полкам. Пожалуй, я был не особенно галантным поклонником. Сидел и смотрел на тебя, и слушал, пригвожденный к давно не штукатуренным небесам. Вместе мы верили, что человечество не всегда было таким потерянным. Что где-то у Полярной звезды жили наши предки, и были они ангелами в гигантских звериных телах, и плохо видели происходящее перед ними, и третьим глазом отражали чистоту Солнца, подставив свой затылок небесам. Какая ирония — грубая дубленая плоть и божественный свет, два в одном — и не спасает ни одно, ни другое! Те божественные циклопы породили человека и однажды поняли, что дочери человеческие прекрасней их квадратных Гертруд. Потрясение было таким мощным, что они пришли в их селения, и отодвинув мужей и отцов упали перед женщинами на колени, и выломав из скал куски камня построили колоссы, первые храмы женской красоте. И не хотелось думать о том, что эти мохнатые гиганты выродились в колдунов, а колдуны — в тех, кто нынче учит нас всему, от экономики до божьей благодати; не хотелось верить, что время необратимо. Я чувствовал себя злобным иудейским отшельником. Отошел от обеих сторон, формально принадлежа к одной. Стал равнодушен ко всем этим «смыслам», быстро принимавшим окаменелую форму и превращавшимся в догмы для воюющих сторон.