Так я стал врагом, предателем и темной личностью и для одних, и для других.
Веселое было время. Расставаться с ним не хотелось, но ничего не поделаешь: ты или опускаешься, или идешь вверх, а стоять на месте не дано даже ангелам. Когда мне открылось, что говорить в этой жизни, в сущности, не о чем, то на душе стало очень спокойно. Что касается христиан, то с ними я тоже не сходился в словопрениях. Они поклоняются Творцу, а я Тому, кто Его создал, или точнее, выявил из Ничего. И дело не в словах, не в том, что вне грубой древнееврейской поэзии их страсти уродливы и никчемны, а в том, что говорить о вещах серьезных или действительно сущностных не с кем, потому что об этих вещах не говорят.
Меня когда-то учили, и я каждый день убеждаюсь в этом, что мир состоит из разных состояний сознания, из этих лестниц и этажей. Дружат и воюют только равные; если ты этажом ниже — что на самом деле не имеет большого значения — тогда ты подчиняешься или бунтуешь; если ты выше — повелеваешь или уходишь прочь. Как ты уже поняла, в этой системе меня больше интересует вопрос иерархии. О подробностях можно говорить годами и ничего не рассказать. Понимание этой простой вещи сбило с меня амбиции жреца. Все, что я знаю, настолько просто и очевидно, а кто не открыл, тот откроет; к чему рядиться в черный плащ? Я потерял способность спорить, зато обрел дар распознавать человека лишь по первому взгляду на него, по странному ощущению, возникавшему лишь стоило объекту появиться в поле его действия. Это текучее, труднообъяснимое, легкое и безошибочное… Нет, наверное, причины искать для него субстанцию в нашем бедном языке. И все же проклятая эта работане прошла даром. Я приблизился к самому краю Великой Иллюзии. Родившись идеалистом, я всегда понимал, кто я такой. Лет до тридцати мне казалось, что быть естественным мне не дано — между мной и миром всегда была Идея, воплощения которой слишком бледны — но естественней меня в те годы вряд ли кто-нибудь был. В книжке Лао Цзы я наконец открыл, что только идеалист может поймать естественность за ее драконий хвост и следовать за ней уверенно, как по тротуару.
Однако пропасть между мной, ведущим свою сверхнормальную жизнь, и тем, что называют обществом, даже не думала сокращаться.
Что было для других яснее ясного, мне давалось с большим трудом. Я везде носил с собою меч, которым рубил очевидное на брикеты. Принято считать, что общество всегда остается естественным, но как раз с ним был полный разлад. Все кого я знал шли за выгодой по пути наименьшего сопротивления, куда бы ни привели кнут и дудка пастуха. Они оставались в полном здравии, когда поэты сходили с ума. Я не мог им этого простить. Каждый выход на улицу был прорывом через вражеский лагерь. Они не знали меня, но я знал их, в чем слишком ясно отдавал себе отчет. Чуть-чуть меньше удачи — и твой Алекс превратился бы в параноика, ведь чаще всего бунтуют не оттого, что яснее прочих понимают корень дисгармонии, а оттого, что не понимают его абсолютно. Легко быть ангелом, бунтарем против неизбежности. Я купился на эту забаву. Незыблемое общество оказалось неким аморфным образованием, состоящим в основном из представителей среднего класса с их ненавистью к переменам, из вечно забитых в подвал маргиналов и разного рода деятелей, посредственных абсолютно во всем, кроме амбиций. Они постоянно требуют от нас широты взглядов и никогда ее не прощают. Это открытие сильно впечатлило меня.
Позже случился февраль. Я бросил все и уехал на побережье.
Чистое отчаяние не разбавлено личной обидой и потому открывает многое. Оно сродни первозданному духу, но это передышка; отчаяние не движет вперед. Но если потеряться в светлой печали, то можно вспомнить многое — то, что задолго предшествовало твоему рождению, и рождению всего, что так сейчас привычно.
Это не сон; ты можешь увидеть опять, как на разреженной поверхности планеты медленно летают бесплотные туманы, души, странные эфирные тела, в которых нет еще ни разума, ни смысла; такая же и Земля, и все вместе можно было бы назвать ожиданием, если бы эти облака чего-нибудь ожидали. В таком первородном отчаянии хочется отречься от всего, чем нагрузила тебя жизнь, и боль, и опыт, и снова стать бессмысленным, бесплотным, без всякого груза и взгляда вперед. Но я недолго витал в прошлом; суть не умирает, а бегство — большое несчастье. Я не смог продолжать эту сладкую муку и вернулся в сегодняшний день. В скопище звуков, которыми я пытаюсь тебя достичь, входит и следующее…