Единственным утешением для меня могут стать только две перспективы: стать Богом или стать Никем, что, в принципе, одно и то же, но в разный промежуток манвантары. Однако я остаюсь человеком. Это не смешно, и это убивает. Видимое и свое часто оказываются в разладе; об этом я где-то читал.
Положение разбитого комка глины меня не устраивает.
За собственной личностью, за миром вещей находится то, что индийцы называли Атманом. Это неизменно и это единственное, что всерьез интересует меня, а остальное мне представляется большой дырой в деревенском сортире, над которой летают золотые мухи слов и у дверей стоят, выстроившись в очередь, писатели, психоаналитики, критики, журналисты, рекламщики и прочие пользователи НЛП. Они желают испражниться, а я хочу свернуть картинку и отдать им в качестве lavatory paper, ведь когда-то она перестанет быть потребной. Так или иначе, меня сносит к одному неотменимому пункту: смерти. Это очень банальная тема, но смерть — самое ясное, что есть у меня. Здесь гарантия 99,9 процента — больше не даст и господь евреев. Все, что я знаю, отражено о т могильной плиты. Я отчетливо понимаю, что не хочу знать о будущем и прошлом. Что можно сказать о прошедшем дне? С ним ничего нельзя поделать, в худшем случае можно забыть — и не потеряешь ни единого волоска. Прошлого нет. Там царствует судьба и автомеханики, перебирающие этот кусок омертвевшего движения. Тень прошлого оскверняет сегодняшний день, но будущее начисто лишено этой тени.
В мыслях о том, что случится, нет жизни. В помыслах о перспективе я могу лишь к чему-то готовиться, но я готов ко всему. Любые операции с перспективой — мошенничество и банальная эрудиция, но пока ВСЕ ЭТО проносится сквозь меня, пока я прохожу через толпы людей, все будет иначе — так, как происходит сейчас и как было за 50 лет до. Такое впечатление, что из системы исчез гранитный гвоздь, скреплявший всю конструкцию и картина потеряла связный вид и оправдание, но все-таки держится и это озадачивает больше всего.
Много раз я хотел объяснить, сдаться, слиться в общем наркозе нормальности, убежать в нее, или хотя бы, если не пустят, уцепиться за дверь и почувствовать холодную твердость проема, но лишь научился взглядом определять, насколько плотно это сознание, или это, или то, насколько я далек от меня окружающего. Я старался как догоняющий поезд на станции, на которой ему нужно выходить. Ему, мне — какая разница. Все запутавшиеся в воздухе несчастливы по-своему. Пытаясь подражать имеющим точную форму, со временем я стал камнеподобным, словно замерзла струя газа. Похожим на степной идол, пограничную скалу. Мое положение стало еще более двусмысленным, фальшивым, потому что оно приобретено непостижимым путем.
Мне легко признаваться в этом. Я любил, наверное, слишком сильно и слишком многих, и впервые возжелав взаимности, увидел разницу без всякого труда. У моей матери было любимое выражение: «Он упал с Луны». Всю прелесть этой фразы я понял только сейчас. Какой невероятный здесь обитает смысл — падать с Луны еженощно, ежедневно, каждую секунду, потому что куда ты ни упал, ты — на Луне. Жизнь представляет собой череду платных лунных чартеров от бесплотной мечты к бесплодной реальности, замену глухого «т», вырывающегося к звездам из стиснутой полости rtah, на звонкое «д», держащее на себе ключевые понятия цивилизации — digital, democracy, desire. Кто-то начинает цвести и прорастает мозгом в области мечты, кто-то — в медном быке реальности, но большинство стремится превратить одно в другое, и с марша Мендельсона до скорбей Шопена мечется меж пары Лун — земной и той ночной, которую наши предки назвали Безумной Матерью. Ты просыпаешься в собственном теле, гостинице души, и вокзальная тема становится для тебя главной… Что за гложущая радость — бродить среди пустых рядов скамеек, или среди подобных тебе, с багажом бессмысленного опыта, не ощущая и тени сочувствия или терзаясь тоской солидарности; порой полупрезрительно заглядывать в буфеты, где продают слова — и кровь, рождающую кровь в обмен на излияния оной; делать секс с бортпроводницами или вокзальными шлюхами, отрыгнув вещество своих мыслей, что вечно зависают где-то между, и будет особенно хорошо, если партнерша окажется вашей ментальной попутчицей, потому что вы больше иногда не задумаетесь о пути и цели. Се ля авиа, Мария; мы двигались в разных направлениях и просто не сдали билет, — но это лишь миг, короткая вспышка в самом сердце хаоса.
Наступил февраль; запершись в доме, я медленно сходил с ума. Я разговаривал с Тобой на тайном языке, суть которого была молчанием. Опустошение делало душу если не свободной, то не слишком отягощенной личными драмами. Дальше было некуда. Вхолостую работавший реактор по-прежнему поставлял энергию в сердце, но без расхода она стала бешеной. Возможно, я был не вполне безумен и при случае мог объяснить некоторые места из речи, направленной к Тебе — если бы кто-то спросил. Я пользовался словом намеренно: чтобы не улететь в невесомость, надел эти свинцовые башмаки.