Толстый Голландец уговорил меня отправиться в глубину страны: там якобы продавали алмазы за бесценок. Мне было насрать на алмазы, страну и Голландца, но я стремился навстречу судьбе и потому уехал не раздумывая. Всю дорогу нас тащило от самого ядреного кокаина, какой только бывает на перевалочных базах в портах. На границе с Конго меня схватили. Голландец попросту продал меня, уподобив, должно быть, алмазу.
Я смеялся как заведенный. Смех — естественная форма бытия. Эти черномазые идиоты не знали, что моя семья может озолотить их желтушное племя одним лишь выкупом, и благодарный этому незнанию я сделал вид, что рехнулся, но работать смогу. Этот невинный прием сработал. Он помог не отвлекаться на звуки. Рабство продолжалось полтора года. Я вращал деревянное колесо, поднимая воду из скважины — все как в древнем Риме, только мои господа были те, кого наши белые предки сотнями ложили в амфитеатрах. Человеческая природа везде одинакова. Нас кормили смесью бычьего жира и экзотических плодов, о существовании которых ты, наверное, не слыхала; все это и по вкусу, и по запаху напоминало дерьмо, но предполагаю, что последнее лучше. Мысль о побеге казалась лишней. Я идеально вписался в свое новое положение. Был свободен, как только может быть свободен раб. Ничто от меня не зависело. Я справлялся с натиском несчастий, но хотел большего — раствориться в них.
Разрывавшая тело боль иногда достигала такой высоты, что погашала то дегенеративное отчаяние, что, должно быть, сожрало бы меня в тепличных условиях. Нас было 12 человек, все европейцы. Люди мерли как мухи, но число оставалось прежним за счет пополнения — в основном из тех экзальтированных типов, которые везде лезут со своим доморощенным гуманизмом. Мое страдание было относительным, как затянувшийся оргазм мазохиста. Сострадания не было вовсе, но и злобы тоже.
Бывали ночи, когда, погибая от ломоты в суставах, от адских жерновов в кишках и от насекомых, я благодарил Голландца за его подлость. Донимали не удары бичом, не бессмысленная работа, не жара, а сны и необходимость спать и просыпаться. Что-то похожее на сострадание колыхулось во мне, когда наши соглядатаи забили палками Антуана, фотожурналиста из Бельгии. Однако все это длилось недолго. Через месяц после его смерти в наш лагерь ворвалось другое племя или батальон политических противников, что, в сущности, одно и то же. Совершенно машинально, полагая, что я вижу другой сон и прежний мотив скоро вернется, стоит лишь перевернуться на другой бок, я уснул среди трупов.
Когда проснулся, на участке валялись два десятка вспухших тел. В воздухе жужжали какие-то свирепые твари. Затем началось путешествие — хотя мне казалось, что я как раньше топчусь на месте, вращая свой деревянный круг. Отправившись наугад, я добрался до нашего консульства в неизвестной пальмовой столице.
Путь был голодным бредом вдоль дорог, тянувшихся сквозь джунгли и долгие сухие поля. Я ел корни и колючки, названия которых уже никогда не узнаю; иногда попадались тушки павших зверей, не до конца обглоданные животными. Как ни странно, позже выяснилось, что передвижение заняло всего три месяца.
Кто-то меня избивал, топтал коваными башмаками, но никто не забирал вновь в рабство; мелькали обезьяньи рожи в форменных кепи, я умывался в мутных лужах, пару раз меня подвозили на грузовиках, но кроме неба над головой я ничего не помню, хоть и совершенно не удивлен своему как бы спасению. Жить можно везде, если не задумываться о жизни, и не отвлекаешься на мнение жира Земли.
В консульстве я назвался первым именем, что пришло мне в голову. Просто я забыл как меня зовут. Мать и Хозяин искали меня давно. Они разослали по всем нашим посольствам в Африке мои фотоснимки, Хозяин приезжал лично. Остальные сочувствовали им как обезумевшим от горя. И несмотря на то, что я сильно изменился, после ванны и бритья моя физиономия стала вполне узнаваемой. Через день я уже говорил с матерью по телефону и летел домой.