Попробую объяснить дальнейшее… Мари, в те далекие годы я простил тебе, но не другим. Мне казалось, они любят, когда горит земля, хотя горел я сам… Я искал оправданий — себе, другим — и мне казалось, что единственным оправданием жизни Роберта была его молодость. Тогда он мог позволить себе поверхностный взгляд на вещи, потрясать радостями плоти как флагом и пренебрегать другими. Повзрослев, он превратился в монстра. Он агонизировал — ни во что не верил и кипел сумасшедшей энергией, направленной на разрушение. На все живое он действовал как смерч.
Когда его фирмешка умерла, я принял его в штат своей администрации. Ему поручили крупные финансовые проекты. Срок, который я отвел ему для суицида, равнялся ровно 365-ти дням, ведь Роберт был готов к последнему шагу.
Я старался не упускать Роберта из виду, чтобы не пропустить момент, когда похоронит в себе все кроме пресловутой жажды удовольствий. Такие изменения бывают, и очень часто; эта революция не ведет к новой жизни, даже к самой извращенной жизни. Она засасывает и попросту сжигает в себе все, что осталось от прошлых заслуг. Я позаботился о том, чтобы Роберт получил возможность иметь больше денег, больше купленной свободы, но возможность не означает осуществление. Он бесился — вначале сдерживаясь, затем откровенно, он отдалился от всех и ушел с головой в свою похоть. Он превратился в объятую пламенем ракету и в один прекрасный январский день сгорел — точнее, погорел, поскольку информация о всех его теневых сделках была у меня на руках. Все было очень просто. В его кабинете появились люди в штатском и увезли Роба в тюрьму. Ему светило пожизненное, но в последний момент, после того злосчастного разговора в больничном парке, я решил изменить его судьбу. Он вышел на волю и сразу попал в другую тюрьму. Он получил священнический сан. Не сомневаюсь, он закончит свою жизнь кардиналом.
Однако забавные вещи происходят… Эту «Тойоту» за нами я видел по дороге к твоему дому. Несколько раз она промелькнула на обратном пути. Фальшивое инкогнито. Крыши домов, обступивших твой подъезд, наверняка были усыпаны снайперами. Этот серый «Ауди» впереди тоже мелькнул по дороге… Утром я заметил, что осадка «Вольво» увеличилась на несколько дюймов.
Значит, стекла тоже поменяли. Паранойя?.. Нет… не думаю. Никогда не давал скучать своей охране. Для них я — неуправляемый идиот, от которого исходят случайности. Такова их работа — оберегать меня от людей и Господа Бога. Бесплодные усилия, господа.
Сколько лет еще продержусь? Не вопрос… Может быть, несколько минут. Может быть, несколько лет. Пока не закончится негласное перемирие.
Власть… Я легионер, брошенный армией. Стою во мраке с бесполезным мечом. Впереди, позади — пустота. С кем я должен сражаться? Какой ангел? какой черт? Зачем рубить их надвое, черное и белое?
Прочь… и два шага вовнутрь. Два шага назад. Ни одного желания. 50 лет — не Бог есть какой возраст.
Привычка потреблять продукты, привычка заниматься делами с людьми, каждый из которых ждет момента, чтобы вцепиться в глотку, привычка делать секс. Увы, сильными не рождаются. Душевные катаклизмы той далекой зимы уложили пышущий жаром труп Алекса в постель. Дни полумрака и ночи света. Три старухи выхаживали меня, три духа прообразов, истачавших аромат сомы; теплое море огромных, потрясавших воображение перин порой навевало мысль, что в недрах его, в маленьком теле зарождается сила для рывка из плена, рывка, бесполезного для меня, но важного для жизни, опустившей меня в человечий вид. И появилась внучка одной из старух, кровь играла под ее белой толстой кожей и слова дразнили, ее имя пробуждало память о жизни. И я подумал, что зима прошла. Тело очнулось первым и парализованный половыми гормонами разум впился в спелое ее тело — с душой, не способной любить. Ее звали Ева. Ее ты видишь на парадных портретах рядом со мной.
Наступило время. Все труднее было реагировать на жизнь так, как реагируют живые люди. «Мир есть реальность, данная в прекрасных ощущениях, — говаривал Анатоль. — Все паскудное нереально».
Анатоль — образцовый хомо сапиенс. Он осознает свои ошибки, но не настолько экзальтирован, чтобы их исправлять. Его, как говорится, еще не прижало.
Наш Цинна продвинулся гораздо дальше Анатоля.
Он давно пережил ту интригующую ненормальность, что отличает всех прирожденных поэтов. Это забавная история, такая же невероятная для тебя, как факт существования зимы и зубной боли. Цинна тайно упивался отзывами о себе как о человеке, очень остро чувствующем время. Клянусь Аполлоном, так и было, но ни с того ни с сего начавшие хвалить его критики уперлись в самое заметное, и в последние годы это «обостренное чувство» превратилось в полный бедлам.