Когда-то уже случился перелом в событиях. Мозг не выдержал, породив еще один фантазм. Давним февральским вечером, когда я вышел из твоего подъезда, на меня наплыла такая полнота и отчаяние, что не закрыв глаза я ринулся в Пространство. Ветер бронировал скулы, ноги продолжали нести к трамвайной остановке. Я бесновался от мысли, что разрешил себе, что нахожусь в зените и скоро перестану быть в этом, hicce, здесь. Кем я стану? Кем я был? — от двух этих заноз я избавился легко и с наслаждением. Все умерли, или я умер для них. Что же происходит сейчас?
Если бы я мог сформулировать это или представить в своей собственной опустевшей, гудящей от ударов древнего молота голове. Теперь каждую ночь я бросаю на кровать владельца моего созвездия и перехожу границу. Из мозга вытекает алая, туманная, дымящаяся кровь снов, зараженных надеждой. По подушке она сбегает на пол, испаряется под солнцем, делая воздух темнее, когда я проснусь.
Итак, проблема самоидентификации. Я начал задумываться о себе, и это нечто совершенно новое.
Это все равно, что рассматривать дыру в кармане.
Естественно, я понимаю: рано озирать себя в тоске, но этот срок ни о чем не говорил только древним. Для нас я — очень старый, или еще не рожденный. И если отбросить верхние слои — шизоидную бодрость иллюзий, мандибулы амбиций, упования, религиозное витийство — останется простая вещь. Жизнь складывается трагически. Точнее, складывалась когда-то. В настоящем я не чувствую ничего. И все — в кажом вдохе… Привкус минувших трагедий и предчувствие настолько разреженное, что один предмет без труда переходит в другой, смешиваясь с непринужденностью гераклитовых медитаций.
Нет, Мари, я не раб своей лампы. Должно быть, я шел к этому осмысленно и просто не ожидал, что все окажется таким глубоким, настолько, что выбраться из этого, чтобы посмотреть со стороны, затруднительно до крайности. Это похоже на беспокойство, но, скорее всего, представляет собой некий сквозной вид покоя, к которому приходишь внезапно и никак не можешь его ощутить, понимая, что это просто существует и не нуждается в твоих доказательствах. Когда это случилось впервые? Когда я заметил? Забавный вопрос. Если я начну доказывать, что время — это кастрюля без крышки и дна, и, стало быть, не кастрюля, меня спросят: а что же это, в таком случае?
Дело не в малочисленности метафор. Дело в их обилии.
Все метафоры — микробы, не образующие формы, но лишь танцующие на площадке какой — то отвязанной молекулы в солнечной системе воспоминаний. Забота о словах становится чисто номинальной. Это не анархия в ее уличном представлении. В этом нет, я точно знаю, и того хаоса, что делает из человека животного (но не свойственного животным). Что-то во мне, что не может умереть, обострилось до крайности и стало спокойным, очень уверенным в себе, даже касаясь внешних границ души. Дно это или вершина — вопрос неуместный. Гораздо лучше было бы, примени я способ отрицания — non, nec, neque — однако вряд ли этот способ приведет к желаемому, то бишь четкому определению. Для определения нужна база. Нужны предпосылки, чтобы быть верно понятым. Но я не нахожу таких предпосылок. Остается лишь провисать как кабель на городских фонарях, изливающих безучастный свет в этом странном путаном стиле, очень напоминающем наигранность.
Сейчас мне ясно, что действие — это когда ты можешь двигаться не столько сам, сколько можешь двигать все, но действие растворимо. Меня больше не уносят сверкающие струи, словно зависла картинка на экране монитора или движущийся человечек в 3DAction приобрел героические способности благодаря вскрытому коду. В те поры мои знакомые, не сумевшие заработать много денег и по этой причине пребывающие в мстительной подавленности, долго ждали от меня переворота, зверства, пинка в яйца обществу, и хоть общество крайне нуждается в таком акте, я их разочаровал.
Меньше всего мне хочется быть героем для этих червей.
Их презрение к людям, а не к себе, презрение — прозрение, которое могло помочь им родиться заново, подпитало туман, начавший сгущаться надо мной шесть или двенадцать месяцев назад. Они считают, что я отяжелел. Да, я отяжелел, но это тяжесть кислородного гноя, затекающего в мои легкие. Их бесит моя невредимость. Я не изобретаю изощренные миры, чтобы в них спрятаться, не врачую с дубиной в руках, загоняя всех в нормальность, не проповедую более четкий УК, более безопасный секс, более здоровую жизнь, более сильную силу, более гуманную конституцию, да поможет нам Бог. Я не верю во все это, потому что я не дикарь. Мне незачем придумывать для себя клетку. Моя забота о ближнем заключается в абсолютном недеянии, пусть и вынужденном или непонятом пока. Все молятся на придуманную крышу над головой. Мои знакомцы — холостые, бездетные, женатые, отцы-герои, матери-проститутки, богатые, нищие, христиане, зороастрийцы, иудеи, вудуисты и те, кто верит только в деньги — все они желают того же, что и все общество, а именно — безопасности, чтобы жить, но в галопе за безопасностью они потеряли свою жизнь. Все, что я слышу с детства, крутится вокруг безопасности, должной прийти извне, если все возьмутся за ум и перестанут пакостить. Одни в юности посвятили себя охране общества и со временем стали главной для него угрозой, другие отгородились деньгами от всех, но их собственные черти от того стали только ближе, третьи послали безопасность на три графемы и вызвались платить тюрьмой и смертью за один головокружительный глоток свободы, но я знаю их, и ни один не бывает счастлив и минуты, а сейчас их начинает рвать дракон безопасности; они жертвуют ему всем и в итоге теряют последнее.