Я ли это, Господи? Нет, не было и не будет никогда…
Что я натворил… Что делаю… Отбил тебя от смрада, милая, чтобы похоронить вместе с собой. Глупо…
Банальны покаяния актера, но почему так все просто?
Разум кричит, я не могу больше его отталкивать. Можно ворваться в пропасть, как пылающий поезд, но у меня есть пассажир. Стоять великой мертвой пирамидой с двумя телами внутри, и агонией отравлять небо. Хочу, чтобы Ты жила. Но сделал гроб для нас обоих.
Будь же свободна, любовь моя. Вся жизнь перед тобой, пусть вернешься ты неузнаваемой и неузнающей, как потерявший и обретший память: я помню тебя, я узнаю.
И если Он простит, я буду ждать тебя в нашем Доме, если же нет, ты вернешься, вновь расположившись в мире двуногих и я хочу, чтобы было так. Ты вернешься раньше меня на восемнадцать, или двадцать, или сколько будет Ему угодно лет, а я буду ребенком, которого ты выносишь, и если случится наоборот и я займу твое место, я буду только рад. Это счастье: так будет.
Ведь это просто жизнь выплескивала себя, потусторонняя жизнь, клубившаяся призраками, а я ставил ей пределы, я хотел превратить ее в пруд, чтобы очистить его и сделать реальным. Но каждая волна океана захлестывала дамбу и я снова бесился, пытаясь вернуть плоды своего труда. Труд-пруд… какая чушь.
Бог — То, что на другой стороне. Здесь, в этой вселенной с ее богами-дьяволами, Его не было никогда.
Лишь Дыхание… Любовь… Думать о ней невозможно, а говорить бессмысленно. Я даже не знаю, что такое жизнь. И я давно не нахожу самого себя. Как это странно… И если не бояться пустыни, если не хватать куски, летящие от пьяных караванов, то жизнь могла стать такой величественной… И такой свободной! Кому я говорю эти слова?.. Я знаю… что всленная тожен смертна, что она исчезнет точно так же как началась, и все расстворится, все формы, все я, и сольются в одно, и что сейчас мы все — одно и всегда были такими, что все одно уже сейчас и ничто не разделяет, что я — такая же труха, такая же игра, такая же смешная астракция, как и все остальное. Господи! Как много лет прошло. Как долго я не решался признать это, и рвался вперед за собственной тенью! Только один шаг внутрь… такой маленький, как будто переступил с ноги на ногу, такой легкий, почти незаметный… Но как трудно дается он… И все меняется. Абсолютно все, и все, что я считал мостом, дорогой, улицей, опорой, крышей, домом, все просто исчезает.
Двенадцать лет… Холостой выстрел себе в висок.
Дворец правительства. Пространство застывает.
Массивная седая голова откидывается на спинку сидения и клонится на плечо. Охранник открывает двери.
Свет.
Алексей замолчал и отложил листы в сторону.
— Вот такая история, господа, — закончил Сухопарый.
— Это было последнее, что Вова наш создал. Потому, как только он поставил точку, то отдал мне аутоскрайбер и, стало быть, сиганул с поезда.
А что делать?.. Ведь мы умные люди. Понимаем, что ежели б не парнишка тот гоповатый, ежели б не любимая его супруга, да эта страна, да я, грешный, то кто б узнал о творениях Вовиных? То-то же. А нонича — гремит его нэйм! На всю эту комнату гремит! Да… Не умеем мы ценить таланты при жизни. Ну, я не говорю про книжку Вовину — может, он и впрямь был президентом своей души, только ведь лохов нынче к власти не пущают. И какие же выводы мы сделаем из этой назидательной истории? А вывод — вот! — воскликнул Сухопарый и сплясал чечетку. Отдышавшись, он закурил и добавил благодушно: — Извините, не могу воспринимать вас иначе, нежели вещь. К чему вы мне? Кто вы? Что вы? Заставить вас работать, как наше любимое есударство, или же мои коллеги? Не имею времени. Сделать из вас котлеты по-киевски? Нет, у меня есть лосятина. Так что лучше мне поступить по-другому. Да вы не бойтесь. Мы ж не варвары какие, не defrozen. Отнюдь. Мучить вас мы не горазды.