Казалось: еще немного — и все разом изменится к лучшему. Я встретил тебя, моя Каннибель, и за душой у меня была лишь пара катастроф и смердящая бездна.
Буквально за день до знакомства с тобой я гулял по набережной и обдумывал план побега. Нужно было рвать когти из этого города, а лучше — из страны. Два года назад я закончил свой первый роман и на радостях отправил его во все известные мне издательства. Мне всегда было скучно корпеть над сюжетом, измышлять нечто увлекательное, но я свято верил, что мой текст моментально оценят. Немного подумав, отправил копию во французский «Fatigue de Litterature». Ответили только французы. Разумеется, они не печатают новых книг.
Это потрясающе — писать новые книги в старой стране, слегка оштукатуренной новейшими заблуждениями.
Вернувшись в Закутск, я возмечтал о бегстве. Уехать в Грецию и вести растительную жизнь. Поставить шалаш на берегу. Ловить рыбу или покупать свежую у местных рыбарей. Подрабатывать можно грузчиком. Потягивать местное винцо, а в остальное время купаться, размышлять о быстром течении вялотекущей жизни или обхаживать местных девиц. Зарабатывать можно грузчиком. Возможно, то была бы достойная жизнь. Но у меня не оказалось ни решимости, ни денег. К тому же вскоре пришло сообщение о Борисе. Он имел и решимость, и деньги. Ему предложили перебраться в Германию и там работать в обслуге какого-то сайта, но он отказался. Борис был твердо намерен уйти от Калиюги. Продал квартиру, поселился в Крыму. Вырыл землянку и питался чем Бог пошлет — воровал фрукты в садах частного сектора, собирал зерна и ловил «бычков» в местной речушке. «Максимум, что мне грозит от этой гребучей цивилизации — отрава в воде», — сказал Борис перед отъездом. Вскоре он получил пятерых отморозков, которые оставили от Бориса мешок с весьма усидчиво переломанными костями. Но кто виноват, что необжитые пространства остались только в Сибири?
Непотребные климатические пояса. Добровольная ссылка.
Иногда забиваешься в самый гиблый угол — и все равно люди прут сквозь тебя напролом. Каждый забирает горсть глины, которая суть я. Я — последний литературный герой. Я теряю сочувствие. Во мне слишком много жизни, нетерпения, жажды, воображения.
Я слишком открыт. При свете дня из меня хлещет как из фонтана, ночью я падаю в пропасть. Никому меня не достать — только убить, не больше. Это пропуск в подлинную жизнь — и в тотальное одиночество. Они боялись и не понимали меня. Пытались смешать с дерьмом. Забившись под лавку, они весьма иронично хихикали, качая черепами и веером пальцев. Они умерли для меня, все. Меня бесит их благоразумие, их ежесекундная готовность убивать. Это больше чем ненависть, потому что я один из них. Немного поддашься массовой волне — и остается запереть все двери и выть от ужаса и отвращения. Когда я выбросил из дома телевизор, стало немного легче. По крайней мере, никто не смаковал деградацию. Не делал на этом карьеру за мой счет. Но облегчение оказалось иллюзией. Я не могу быть счастлив, если счастлив я один. Это ничего не решает. Уповать на то, что все изменится само собой? Тогда купи самый большой телевизор, натыкай в каждой комнате экраны, и зачем останавливаться на достигнутом? Насилуй, убивай, участвуй в этом шоу, общем шоу взбесившейся расы.
Я громоздил одно упование на другое. Я измышлял, изыскивал, прятал себя в обществе, менял привязанности будто ставку в игре, но всегда переигрывал. Рано или поздно карточная пирамида, возведенная мной, должна была рухнуть. Так пусть ревет Хаос! Священная территория, благородная ярость.
Последовательность, разумность, рубрикации, регистрации — все прочь! Мы пришли на Землю не для того, чтобы стать организованными роботами, не затем, чтобы стать безмозглыми ангелами, а чтобы стать людьми. Чтобы стать человеком, мне нужно очень сильно измениться, и если нужно потерять последнее, я выброшу это не глядя. Но вначале нужно пройти сквозь этот холодный туман, где клубятся черви… Стать первым человеком новой расы, чей восход едва брезжит над горизонтом. Пусть я сдохну в нищете и одиночестве. Я готов. Пусть из меня истекут мозг, душа и последняя капля крови. Это несмешно, однако приемлемо — но лишь под одним знаком: под орифламмой нового языка, нового понимания, потому что все, что доступно сейчас пониманию, не имеет и грамма смысла.