Золотой амаринт оцарапал ладонь. Его не беспокоило ни падение, ни ревущий ветер. Сэндис закрутила его вокруг оси.
И рухнула наземь.
И не ощутила никакой боли. Она прыгнула с часовой башни, ударилась о булыжную мостовую – и ничего! Все как с гуся вода! Ни разбитого вдребезги черепа. Ни переломанных костей. Ни изодранной в лоскуты кожи. Твердая, как гранит, земля приняла ее в свои объятия, словно она превратилась в летающего жучка, а земля – в ласково подставленную ладонь. Петли-лопасти амаринта – те, которые она не сжимала пальцами, – продолжали крутиться.
Она задумчиво оглядела их. Одна минута. И эту минуту амаринт еще не исчерпал.
Итак, она жива.
Сэндис подняла голову и поймала на себе взгляды дюжины глаз. Люди пялились на нее, раскрыв от изумления рты, прижав руки к губам или скрестив их на груди. Сэндис поспешно спрятала амаринт в карман. Кинула взгляд на оккультников, таращившихся на нее с площадки под циферблатом часовой башни, что уходила ввысь на шесть этажей.
Глубоко и с наслаждением вздохнула.
«Благодарю тебя».
Вскочила на ноги и припустила прочь.
Через сорок секунд амаринт застыл неподвижно.
6
Рон, не заботясь, что так, глядишь, полысеет раньше времени, рвал на себе волосы.
Он ее обыскался. Искал здесь и там. Даже проследил за головорезами из таверны. Но все без толку. Куда она запропастилась? Куда запропастился его амаринт?
«Твердыня Господня, а если она его продала?» Тогда ему ничего другого не останется, как только рвать на себе волосы…
А бездушный город продолжал жить собственной жизнью, словно ничего не случилось. Словно Рон не утратил свое самое бесценное, а заодно с ним и работу.
Заныло плечо. «Получай! – будто издевалось оно. – Мало тебе печали, так теперь и я стану досаждать».
Скривившись, Рон начал разминать свернувшиеся в тугой узел мышцы. Путь его лежал в контору домовладельца. Даже если его средства к существованию на время утеряны, арендную плату за две квартиры – его и матери – никто не отменял. Хорошо еще, что карманы полны денег и на платежи более чем хватит. А вот чтобы им с матерью перебраться за границу – нет.
Ну, выше голову, он что-нибудь придумает. Обязательно придумает, так или иначе.
Опустив руку, он покрутил шеей и вздрогнул, когда плечо отдалось болью. А вот и контора. Он вытащил на ходу кошелек и, пересчитывая банкноты, направился к кассовому окошку.
– Привет, Рон, – поздоровался видневшийся в окошке старичок и вдруг так резко дернул подбородком, что его голова чуть не отделилась от шеи. – Погоди! А что ты тут делаешь?
Рон изумленно похлопал глазами и сдул упавшую на лоб прядь волос.
– На календарь посмотри, Тус.
– Да знаю я, что уже конец месяца. Но ты уверен, что тебе нужна пустая квартира? Я со своих жильцов три шкуры драть не намерен.
Рон замер с пачкой денег в одной руке и зажатой между пальцами купюрой в другой. Кровь отхлынула от лица, затем от шеи.
– Тус… Что ты хочешь сказать, почему пустая квартира?
Он ведь навещал маму два дня назад!
– Ты что, ничего не знаешь? – спал с лица Тус.
– Сейчас и узнаю. Говори.
– Я-то думал, ты в курсе, – нахмурился старичок. – Так на нее не похоже, просто в голове не укладывается. Пару дней назад ее посадили в карету и увезли в «Герех».
Глаза Рона полезли на лоб. Купюры шлепнулись на пол. Он выбросил вперед руки и схватил Туса за грудки. Перегнулся через подоконник.
– Что ты мелешь, черт тебя подери! Какой «Герех»? Кто тебе это сказал? За что?
«Герех». Он же – тюрьма города Дрезберга. Он же – самое известное в стране узилище, где заключенные томились, как сельди в бочке. Слишком много преступников. Слишком мало камер. Единицы покидали застенки на своих двоих. Большинство же выносили из «Гереха» вперед ногами.
– Ее… Ее об-обвинили в краже, – задыхаясь, просипел Тус, и Рон разжал пальцы. Домовладелец закашлялся и оттянул от шеи воротничок. – Говорят, она похитила носконскую тиару у самого Ренада.
– Что? – окаменел Рон.
Тус зачастил, словно не слыша его вопроса.
– Ума не приложу, как ей это удалось. Я слышал, дом великолепно охраняется. Но Эрнст не из тех, кто прощает, и… Ну, сам понимаешь, как у них заведено, у этих нуворишей. Они миллион потратят, лишь бы засадить бедняка, позарившегося на их пенни…