Вольпов Ярослав Александрович
Дым и зеркала
Ты даже представить себе не можешь, я вижу, что такое настоящая, подробная, тщательно наведенная галлюцинация.
А. и Б. Стругацкие
Франк ненавидел рекламу.
В современном мире с подобной неприязнью жить было довольно сложно - примерно как с аллергией на кислород. Или на вино, что для среднестатистического француза было равноценно и куда более понятно. Реклама обступала со всех сторон, вела массированную атаку на все органы чувств, и смириться с ней казалось куда более простым, чем бороться. Как сказали бы многие смирившиеся, реклама - не такой уж и страшный враг: жить можно и под её владычеством.
Франк ответил бы им, рискуя схлопотать штраф за неполиткорректность или даже оплеуху за оскорбление патриотических чувств, что подобные разговоры во Франции наверняка звучали и во время Второй Мировой войны.
Спору нет, внешне реклама выглядела намного привлекательнее нацизма. Из информационного инструмента она давно превратилась в произведение искусства; в таком обличье ей оказалось гораздо проще пробираться в умы, сердца, а в конечном счете - и кошельки потребителей. И едва ли не охотнее остальных ей открылись ворота Парижа, где каждый впитывал страсть к красоте с первым глотком воздуха. Реклама захлестнула город, проросла в каждом его уголке и под восхищенные вздохи горожан уверенно изменила его под себя.
Стены башни Монпарнас "рухнули" первыми. Компания "Ташими", уже практически добившаяся монополии на рынке видеотехники, не могла пройти мимо столь перспективной рекламной поверхности. Каждое окно двухсотметрового гиганта было превращено в экран, и фасетчатые стены небоскреба то дробились на тысячу отдельных картинок, то сливались в одно монументальное изображение, способное притянуть к себе взгляд с другого конца города. Но подобный трюк, технически исполнимый ещё полвека назад, был слишком незамысловатым, чтобы ради него жертвовать привычным обликом одного из самых знаковых мест Парижа. Два раза в день по многоэкранным стенам пробегали помехи, башня начинала вибрировать - и беззвучно разлеталась на осколки; те зависали в воздухе, окружая железобетонный остов мерцающей полусферой, вращаясь в разные стороны, стыкуясь друг с другом в непредсказуемых комбинациях - и на каждой грани продолжало двигаться видеоизображение. И всякий раз в конце представления, перед тем, как плавно вернуться в свои рамы, экраны объединялись в воздухе в логотип "Ташими".
На площади Звезды, чьё старое название возобладало над именем Шарля де Голля, по-прежнему высилась Триумфальная Арка - но теперь от нее расходилось не двенадцать улиц-лучей, а двадцать четыре. Вторая половина, попирая законы физики, поднималась над землей, завиваясь огромной спиралью вокруг площади; а по асфальтовой поверхности невероятной конструкции, среди галогенных ламп скользили роскошные автомобили, не боясь ни сорокапятиградусного уклона, ни отверзающейся в нескольких шагах от их колес бездны. Легкие кабриолеты сновали между массивными внедорожниками, им почтительно уступали дорогу скромные, но не лишенные элегантности легковушки и семейные фургоны; словом, на воздушной карусели можно было высмотреть любую машину, входившую в ассортимент корпорации "ГлобалМоторВерк", чьи броские слоганы бежали по всему периметру огромного кольца, венчавшего площадь на высоте нескольких десятков метров.
Даже Эйфелева башня не казалась столь подавляюще величественной теперь, когда в головокружительной высоте над ее шпилем висел двойник из стекла и света, зеркально отражающий каждую деталь столь хорошо знакомой любому мало-мальски образованному человеку конструкции. По воздушному плетению башни бежали цепочки слов, пульсируя нежно-алым, словно кровь в капиллярах; в многоугольниках перекрытий на доли секунды вспыхивали разнообразные картины, не связанные никакой общей темой - все, что искали в Сети пользователи поискового механизма "ГоуГоу", отражалось в перевернутой башне.
Франк мог бы смириться с тем, что прекрасное лицо Парижа поменяли на кибернетический протез. В конце концов, превращенная в гигантский проектор хрустальная пирамида в сердце Лувра тоже в свое время была принята в штыки, да и старушка Тур-Эйфель в год ее появления слышала мало тёплых слов. Веяние нового времени всегда было холодным и требовало соответствующей одежды. Но искренность, с детства присущая Франку и заложенная в самом его имени, не позволяла ему мириться с ложью, какие бы привлекательные формы та не принимала.