— Ваше Высочество, мы не ожидали, что вы вернетесь до зимы, — высоким хрустальным голосом говорит госпожа герцогиня.
— Если я и был огорчен тем, что дела государства требовали моего присутствия в Орлеане, то радость от возможности видеть вас смыла это огорчение, словно воды Потопа.
О причинах возвращения — естественно, ни слова. О Его Величестве Людовике — тем более. Слушая этих двоих и не подумаешь, что в Аурелии есть король. Меж тем, король в Аурелии все-таки есть, а у короля есть супруга, Ее Величество Жанна Армориканская, и двум членам свиты Ее Величества был нанесен непоправимый ущерб — одного в стычке попросту убили, а другого опасно ранили, и королева Жанна, большая нелюбительница стычек, поединков и прочих кровопролитий вне войны, начинает свое утро с того, что оглашает приемную своего царственного супруга скорбной жалобой. А скорбная жалоба в исполнении королевы — зрелище весьма внушительное, ибо Ее Величество не обижена ни ростом, ни статью, ни полнозвучием голоса. Да и скорбь в этом голосе звучит скорее как боевая труба: «Доколе будешь ты,
Катилина, злоупотреблять нашим терпением?». Доколе подданные одного короля будут резать друг друга, словно в стране — война? Доколе молодые люди будут становиться жертвой скверных обычаев… это бессмысленное пристрастие столь широко распространилось и столь бесстыдным образом осуществляется — подумать только, стычка в четверти часа от королевской спальни! — что впору подумать, что лица, облеченные властью, поощряют это безумие. И правда, доколе? — вопрошает у двора Людовик. Стучит кулаком по подлокотнику. Хмурит брови, надувает щеки. Двор пристально следит за прочими признаками гнева на лице Его Величества, пытаясь понять, что их всех ждет — очередная недолгая и нестрашная гроза, которую нужно просто пережить, или быстрое, беспощадное, без особого шума решение неприятного затруднения.
— Дворянам королевства нашего, верным нашим слугам, издревле даровано было право решать свои споры и взыскивать с оскорбителя перед нашим лицом. Перед нашим лицом, — мерзостно скрипит Людовик. — С нашего позволения. В присутствии герольдов. Именно таков древний обычай, на который имеют нахальство ссылаться наши неверные слуги, подменяющие благородный поединок дракой под кустом при случайных свидетелях, которые и сами почти всякий раз втягиваются в беззаконную драку! Вы что, господа, желаете, чтобы мы и вовсе запретили вам решать вопросы чести в поединках? Мы можем, — еще более мерзостным голосом объясняет король.
— Мы имеем такое право от Господа нашего. Как вы полагаете, кузен, послужит эта мера к исправлению нравов?
Кузен, лет этак с четырнадцати использовавший поединки как средство устранить неугодных или просто неприятных ему людей, почтительно склоняет голову: формально Людовик все-таки помазанник Божий, а формальности мы блюдем свято. Вот с существом дело обстоит много хуже — а потому все, кто имеет счастье присутствовать в королевской приемной, ждут яростной речи в защиту дворянской чести… и очередной ссоры между королем и его наследником.
— Отчего же нет, Ваше Величество? Эта мера не из тех, что невозможно осуществить. Чтобы вернуть этот обычай к доброй старине достаточно, я полагаю, на протяжении, скажем, поколения, неизменно, без исключений и оговорок, казнить обоих участников таких поединков и строго карать свидетелей. Хотя тут лишение жизни будет уже мерой слишком на мой вкус суровой. — Валуа-Ангулем задумывается, — Конечно, стычки не прекратятся вовсе, поначалу их число даже возрастет, ибо молодые люди примутся доказать, что честь им дороже жизни — и будут надеяться, что у Вашего Величества не хватит духу поступить со всеми так, как потребует новый закон. Но если этот закон будет исполняться неукоснительно, со временем они научатся уважать вашу волю. Двор — и дамы, и господа — ошеломленно молчит. Молчат пажи, молчат слуги, даже поздние осенние мухи изумленно распластались по стеклам, потирая лапками уши. Молчат портреты королей династии Меровингов. Молчат щиты и штандарты покоренных армий. Кто успел выдохнуть, или вовсе не нуждается в дыхании, тому повезло. Остальные застыли, выпучив глаза, смотрят на герцога Ангулемского так, словно пытаются подавить икоту, а не выходит же…