— Вы там будете?
— В воскресенье?
— Да.
— Ну еще бы!
— Не пропустите!
— Как можно!..
Потом собеседники снова обменивались рукопожатием — масоны и карбонарии прибавляли к этому условный знак, другие обходились без него — и расходились, бормоча себе под нос:
— Чтобы я пропустил такое событие?! Да ни за что!»
Покричали «долой Виллеля» и получили плюху — роспуск Национальной гвардии. И все же с этого времени «из темноты стали выступать неясные силуэты преемников великих людей 1789 года» — «военных, адвокатов, банкиров, ученых, промышленников, артистов, студентов», что, «несмотря на несходство мнений, объединялись против общего врага — правительства!». Ноябрь 1827-го, выборы, к госслужащим обращен правительственный циркуляр: «Если они являются избирателями, они должны голосовать в соответствии с пожеланием Его Величества… а также привлечь к этому всех избирателей, на которых они способны оказать влияние. Если они не являются избирателями, они обязаны, действуя скрыто и настойчиво, попытаться уговорить знакомых избирателей отдать голоса за председателя». Беспорядков никто не планировал, но одна из воюющих сторон к ним готовилась, причем не та, которая могла их вызвать. Сальватор, герой «Парижских могикан», разговаривает с полицейским Жакалем:
«— Стало быть, вы пришли меня предупредить, что бунт назначен на сегодняшний вечер?
— Несомненно. Вы понимаете, что я неплохо разбираюсь в настроениях и намерениях толпы и могу утверждать, что, когда новость о победе, одержанной оппозицией, облетит Париж, столица встрепенется, начнутся песнопения… А от песни до лампиона один шаг. Когда город запоет, все начнут зажигать иллюминацию. Как только это будет сделано, от лампиона до петарды рукой подать… Случайно какой-нибудь военный или священник пойдет по улице, где будут предаваться этому невинному занятию. Уличный мальчишка, опять же случайно, бросит одну из петард или ракет в почтенного прохожего… Это вызовет, с одной стороны, большую радость и взрывы хохота, с другой — крики ярости и призывы: „На помощь!“ Обе стороны обменяются ругательствами, оскорблениями, ударами, может быть; ведь движения толпы всегда непредсказуемы!
— И вы полагаете, что дело дойдет до драки?
— Да! Видите ли, какой-нибудь господин замахнется тростью на мальчишку, тот пригнется, чтобы избежать удара; наклонившись, мальчишка, как всегда случайно, нащупает под ногами булыжник. А в этом деле стоит только начать! Как только будет поднят первый камень, за ним будут подняты другие, и скоро образуется настоящая гора. А что делать с горой камней, если не баррикады? …В эту минуту полиция проявит отеческую заботу. Вместо того чтобы арестовать вожаков, а такие, как вы понимаете, всегда найдутся, полиция отведет глаза и скажет: „Ба! Несчастные дети! Пусть поразвлекутся!“ — и не станет беспокоить тех, кто строит баррикады… Среди всеобщей сумятицы кому-нибудь может явиться мысль выстрелить не петардой или ракетой, а из пистолета или ружья. О, тогда, как вы понимаете, полиция, не желая обвинений в слабости или соучастии, будет вынуждена вмешаться».
Воскресенье, хорошая погода, люди гуляли, никто бунтовать не собирался, лениво злословили, ждали газет с результатами выборов, дождались и с изумлением прочли, что оппозиция получила почти половину голосов. «Некоторые новости распространяются с поразительной быстротой. Итак, толпа всколыхнулась. Казалось, вместе с толпой качнулись и дома». Но толпа продолжала просто гулять, файеры немного позажигали и всё, ни одного булыжника. «Господин Жакаль был разочарован: порядок везде царил такой, что казалось невозможным его поколебать». Придется объявить на следующий вечер народные гулянья. Но горожане опять беспорядков организовывать не пожелали. Тогда появились «странные люди в лохмотьях», начали кричать «Убивают!» и швырять камни в окна. Большинство гулявших примеру не последовали, но в конце концов удалось распалить несколько групп парижан, что попроще, и они начали складывать баррикады — со смешками, не всерьез; Сальватор попытался увести своих знакомых, предупредив, что вот-вот явится полиция.