27 июля с утра Александр пошел к матери, она ничего не знала, и он не стал ей говорить. Вышел, наткнулся на Поля Фуше, шурина Гюго, тот желал прочесть ему свою пьесу. «Но чтение самой прекрасной пьесы на свете не заставило бы меня отказаться от наблюдения малейшей детали драмы, что разыгрывалась в Париже. Я поймал кабриолет и сбежал». Приехал к Каррелю: «Молодые оппозиционеры рассматривали его как их лидера, избранного если не публично, то, по крайней мере, молчаливым согласием». Каррель работал, никуда не собирался, Александр его уломал — поглазеть. Пошли на бульвары, кольцом окружавшие центр города: все всегда происходило там, где учреждения, театры, кафе, редакции газет, о том, что есть жизнь за пределами бульварного кольца, иные парижане знали лишь понаслышке. (Кольцо пересекали несколько широких прямых улиц: с востока на запад, параллельно делившей город надвое Сене, — Фобур-Сент-Антуан, Риволи, Елисейские Поля, с севера на юг — Страсбургский, Севастопольский бульвары; на западе жили люди побогаче, на востоке победнее.) Добрались до биржи. «Люди бежали к улице Ришелье. Они говорили, будто редакция „Времени“ захвачена полицией. Мы, конечно, последовали за толпой…»
«Время» — одна из четырех газет (еще «Национальная», «Глобус» и «Коммерсант»), что вышла, несмотря на запрет, и опубликовала протест, который подписали 44 журналиста; комиссар полиции Манжен приказал захватить редакции, прокуратура выписала 44 ордера на арест. Дюма и Каррель увидели толпу, протиснулись вперед: главный редактор Жан Жак Бодэ и «30 решительно настроенных сотрудников редакции и наборщиков» встали перед дверями и полицейских пускать отказывались. Бодэ — косая сажень в плечах; «когда они увидели его лицо и лица наборщиков, они поняли, что кроме мирного законного сопротивления, которое Бодэ пытался оказывать, возможно вполне реальное сопротивление». Прибежал полицейский чин. «Я сжал руку Карреля, он был очень бледен, но молчал и лишь неодобрительно качал головой. На улице, где толпилась чуть не тысяча человек, стало так тихо, что можно было услышать дыхание ребенка». Бодэ говорил что-то красивое о законах, полицейский на это сказал, что сейчас приведут слесаря ломать двери. «По толпе пробежал ропот; все начали понимать, что здесь, на улице, у всех на глазах происходит самое прекрасное, что можно увидеть: сопротивление закона — произволу, человека — толпе, совести — тирании». Пришел слесарь, Бодэ опять закричал про законы, слесарь испугался, привели второго — то же, послали за кузнецом, дверь сломали, сопротивления не случилось, полиция спохватилась, что надо разогнать толпу, люди кинулись врассыпную, многие издали кричали, что Бодэ может на них рассчитывать — они придут на суд свидетелями. Было два часа; Дюма и Каррель пошли в редакцию «Национальной» — «рассадник новостей» — и просидели там до вечера: то и дело прибегал кто-нибудь и рассказывал что и как. Студенты из организации «Союз января» (лидер — писатель Огюстен Фабр, основана полгода назад, к июлю в ней состояло 15 тысяч человек) ночью поломали телеграфную линию и несколько фонарей; у Перье собрались 30 депутатов разогнанной палаты и твердо решили, что завтра, может быть, напишут какое-нибудь обращение; в окрестностях Пале-Рояля собираются люди. В шесть часов пришел сотрудник «Национальной», сильно выпивший, сказал, что люди с улиц уходить не думают.
Кто были эти рассерженные горожане? «Пролетариата» в Париже не так много: в городе располагались в основном учреждения да магазины. В первый день вышли наборщики, получившие вынужденный выходной, из любопытства пришли сезонные рабочие-провинциалы, было немного мещан из пригородов, но основную массу составляли клерки, мелкие бизнесмены, студенты, профессора, юристы, писатели, художники, актеры; много было офицеров, особенно тех, кто служил в «горячих точках». Почему они вышли? Кто-то терял при новом порядке избирательные права, кому-то просто было противно… В следующие дни социальный состав мятежников изменился: прибавились жители пригородов — мелкие предприниматели и их работники. Сколько народу в общей сложности вышло на улицы — вопрос дискуссионный: историки называют цифры от 10 до 50 тысяч. (Население Парижа в 1830-м составляло около девятисот тысяч, так что получается от одного до пяти процентов.)