Только раз, когда уставшая я плелась, по очередной безликой улице, мимо меня проехал трансформер, везущий пассажира.
Чудный белый кабриолет вез на заднем сидении человека. Машина неслышно прошуршала превосходными шинами по асфальту. Водительское место в ней было не предусмотрено. Прекрасный открытый кожаный салон вмещал в себя два широких дивана, развернутых друг к другу…
Я долго изучала непроницаемое лицо пассажира. Самое странное было в нем то, что если бы я его встретила в толпе, то никогда не узнала бы. Серое, безликое существо… "Можно поставить тебе на лбу номер… только это заставило бы меня узнать тебя вновь…", — шипела про себя я от усталости и злости.
— Что ты пытаешься увидеть в этом ошкурце, О? — наконец, не выдержал и спросил Элизиен.
Не решаясь все же разговаривать вслух, я же не призрак, ну, во всяком случае, Элизиен меня в этом уверил, я подумала:
"Это не человек?"
— Запомни, Олие — в Ошкуре нет больше людей…
Я молчала. Трансформер моргнул фарами, поднял кожаный верх наполовину над своим невозмутимым пассажиром и прибавил скорость. Я даже засомневалась на мгновение, — вдруг было что-то еще живое в этом роботе, ну хоть мозг, или не знаю что… и ему стало жарко под палящим солнцем.
Но Элизиен скептически хихикнул, и я вспомнила надписи на упаковочных коробках из магазина, которые всегда предупреждали — хранить вдали от открытых солнечных лучей…
Вот и трансформер-кабриолет хранит себя и своего пассажира вдали от солнечных лучей…
Проплутав по городу до вечера, от усталости путаясь и кружа подолгу на одном месте, я, наконец, с помощью Элизиена выбралась из него, когда солнце уже почти село за горизонт. Призрак словно вел меня, короткими фразами направляя в известном только ему направлении, и сейчас, оказавшись на широком раскаленном от жары шоссе, по которому удалялась от нас колонна поблескивающих на солнце нефтяных вышек, я, сойдя на обочину, устало остановилась…
"Что они ищут… неужели нефть, Элизиен?", — спросила я, глядя на их зачищенные до блеска бока.
— Не знаю, что такое нефть, О… Они ищут воду… Воду, которая может оживить то, в чем не может быть жизни. И находят. И выкачивают ее из наших родников, осушая их навсегда…
"Господи, неужели живая вода действительно существует, Элизиен?", — подумала я и развела руками — сколько можно уже удивляться, а вот поди ж ты.
— А чего ей сделается, воде-то… если в роднике железякой не ковыряться?! — не на шутку вскипятился призрак. — А они ведь целыми озерами за раз ее выкачивают! Ну, ты иди, иди… Ты только иди, Олие…
"Да куда же идти, Эл? Куда ты меня все ведешь? Я уж и идти-то не могу…", — думала я.
А вокруг города потянулись чередой безрадостные черные поля. Они, с засохшей потрескавшейся землей, тянулись до самого горизонта, и хоть бы один маленький клочок травы… Нигде. Ничего. Чернота. Пыль. Ни звука надоедливых кузнечиков и сверчков, что трещат под вечер, там, дома, ни запаха травы и леса…
"Зачем же им, Эл, столько живой воды, ведь железяки они насквозь, — мысли в моей голове путались, словно спотыкались одна об другую, — мне бы сейчас хоть каплю водички этой живой", — попыталась я даже пошутить, но выходило как-то уж больно криво.
— Выращивают они в хранилищах под землей мерзость редкостную, вот ее и оживляют…
"Что ж за мерзость?"
— Ну, я так понимаю, им хочется выглядеть как люди, вот они и ростили ошметки кожи, глаза, руки, ноги…
Я вспомнила сегодняшнего пассажира в кабриолете, а Элизиен тихо продолжал говорить:
— Только, похоже, все по отдельности им стало скучно выращивать, так теперь они ростят человека, а потом…
"Фу… Действительно, — мерзость… — подумала я, — ну, а зачем же живая вода-то, коль человек живой?"
— Да, не живут они у них долго, и потом жизнь отдельных частей надо поддерживать…
Передернувшись от отвращения, опять вспомнив, как трансформер заботливо надвинул над седоком крышу, и, понимая, что так он сохранял живые ткани от загара и старения, хмуро глядя себе под ноги, я опять пошла, уже не оборачиваясь на тяжелые машины, разбросанные везде, куда хватало взгляда, деловито роющиеся в земле… Только спрашивала иногда Элизиена:
"Ты еще здесь, мой призрак?"
— Куда же я денусь, О? — отвечал он…
Когда же совсем стемнело, и в черноте неба и бескрайнего ровного поля мне стало все равно, где остановиться, я так и легла, свернувшись калачиком, на твердую, словно камень, землю недалеко от дороги, благодаря Лессо я была по-прежнему невидимкой.