Ни животные, ни роботы не отличались ни научной, ни творческой изобретательностью, а миллион человек, размазанный по такому обширному региону, предоставлял слишком мало креативных талантов, чтобы с уверенностью смотреть в будущее. И ситуация только ухудшалась: если ничего не изменится, в следующем поколении людей в Империи останется всего семьсот тысяч. В конце концов население, вероятно, стабилизируется, но Диадема утратит необходимую для отведенной себе роли интеллектуальную потенцию.
Эту трудность решали типичными для Империи методами: с окраинных и вассальных миров, обладавших, как правило, собственными правительствами и населением во многие сотни миллионов, взимали дань деятелями искусства, науки и философии. Насколько успешна была такая методика налогообложения, оставалось предметом дискуссий. Некоторые из кооптированных в Диадему артистов и ученых находили тамошний беззаботный образ жизни отвечающим своему нраву и оставались — особенно выходцы с миров более энергичных, но и более деспотичных. Однако полная свобода, гарантируемая всем подданным Империи в пределах Диадемы (а подданство Империи получали все, кто располагал более чем девяноста процентами человеческих генов), практически обессмысливала противодействие нелегальной реэмиграции, если кто-либо проявлял склонность к ней. Даже угроза покарать родные миры отступников не всегда давала результат.
Таким образом, Диадема, основание человеческого ресурса галактического управления, постепенно подтачивалась. Безразличие, проявляемое к имперской структуре большей частью человеческого населения, ничуть не облегчало жизнь тем немногим, кто выказывал деятельный интерес к сохранению Империи. Поэтому экипажи кораблей имперского флота состояли в основном из молодежи.
Однако же миллион человек, составлявший население Диадемы, занимал почти тысячу миров и при этом ухитрялся удерживать под своей властью еще большее число планет с куда более существенным населением. Это многое говорило об уверенности Империи в собственных силах, хотя имперская структура вне Диадемы поддерживалась лишь перманентно развернутыми в космосе флотилиями (в былые славные дни таких насчитывалось тридцать шесть, а сейчас только пять), которые подавляли мятежи, собирали налоги, наказывали дефолтные планеты и, самое важное, препятствовали сепаратистам в обзаведении собственными звездными флотами.
Офицер коммандос утянулся за Арчером. Казалось, он читает мысли адмирала; взяв того за локоть, молодой человек произнес:
— Адмирал, прошу прощения, но я как раз собирался поинтересоваться, сколько вам лет.
Арчер остановился. В дальнем конце салона замерцали цветовые индикаторы интермат-киосков: прибывали гости. Экипажи всех судов Десятого Флота спешили воспользоваться устройствами дистанционного переноса материи, доступными во время крейсерского полета на фитоловых двигателях. Роскошные одеяния и претенциозные парадные мундиры (офицерам от третьего ранга и выше разрешалось самим разрабатывать себе форму) замелькали у всех киосков: новоприбывшие выходили в салон.
— Да нет, вопрос как вопрос, — отозвался Арчер. — Мне в следующий день рождения исполнится двадцать один год. И я уже больше трех лет в ранге адмирала Десятого Флота.
Глава вторая
Видимых прутьев клетка Паута не имела. Прутья бы улучшили его положение. Он бы хоть видел, где заканчивается его темница.
Со стороны казалось, что живет он в скудно обставленной, но удобной комнате и волен покидать ее через любую из двух дверей, а также приближаться к людям или роботам, проходящим через помещение. В действительности его движения были стеснены маленьким пространством в углу, где в полу имелась дырка для туалета. С регулярными интервалами через откидную дверцу в стене поступала пресная пища однородной консистенции. Когда Паут давил на рычаг, из крана текла вода. Иногда он забавлялся с водой, глядя, как она, завихряясь, стекает по углублению в полу в сливное отверстие и пропадает там.
Прутья у клетки были: незримые прутья боли — ослепляющей, колючей боли, вынуждавшей его визжать и скручиваться в комок каждый раз, как пытался он выбраться из своего закутка. Он знал, что эти прутья — действительно прутья, поскольку болевой барьер не был сплошным, и в прошлом, действуя методом проб и ошибок, отыскал промежуток достаточно просторный, чтобы просунуть туда руку почти до плеча.