– Моя мать из Дома Утки, ты знала? Маленьким я постоянно туда убегал. Бабушка меня очень любила и дед, хоть и хромого, а уж тетки вообще души не чаяли, и их дети тоже. У меня там в каждом доме друзья и родные, Мон. И я ничего не могу сделать, не могу это остановить, все мои песни бесполезны, все истории.
Мон обхватила руками его голову, прижала к себе, до краев наполняясь бессильной жалостью и нежностью.
– Они заклеймили Тэмулгэна, – глухо продолжал Эркен, уткнувшись в сгиб ее руки. – Они назвали его предателем и прогнали. А он всего-то хотел их остановить, вразумить.
– Почему же на Уток, Эркен? Что они нам сделали? Мы же всегда дружили, и они такие безобидные, добрые, они никому не хотят зла…
– Да. А еще они слабые. На Лосей просто так не напрыгнешь, Лось и затоптать может, и на рога поднять, а на Уток можно, чего там…
Мон поцеловала его в макушку, она сделала это не подумав, машинально, как поцеловала бы брата, пытаясь утешить, но Эркен вдруг обнял ее, прижал к себе и долго-долго, целую вечность не отпускал. Мон показалось, что он беззвучно плачет, и она сидела, боясь пошевелиться.
Один в поле воин
Мужчины отправились к родовому дереву на Яви-горе – просить благословения на войну. Тэмулгэн хотел пойти, чтобы еще раз поговорить с соседями, может, хоть там его услышат, развеется морок, но Такун вцепилась в него, завопила, будто ее режут:
– Я с тобой!
– Нет. Будешь сидеть тише воды ниже травы и ждать дочь. Она вернется, я знаю. И тогда сразу уходите в город, к мальчикам.
– Что ты сможешь один? – плакала, цепляясь за его руки, Такун.
– Ничего не смогу. Но смотреть на это и ничего не делать я тоже не могу. Уйди с дороги, Такун.
Такун зарыдала в голос, но он ничего больше не сказал, молча вышел. Даже про Тхоку не напомнил: Тэмулгэн и так знал, что Такун никогда ее не оставит.
Он шагал по тропе, а в голове стучало имя дочери, а потом еще и сыновей, всех по порядку, и он повторял и повторял их, будто наполняясь решимостью от их звучания.
«Что ты можешь один? Она права – ничего. Но если я не выйду против них, как они поймут, что я – против? Чушь какая, мне все равно, поймут они или нет, я просто не могу сидеть и ждать, чем все закончится. Никто не предупредит Уток, что надо улетать, никто не скажет Лосям, что пришла пора готовиться к войне. Рыси назвали меня предателем? Что ж, пусть. Пусть я им и буду».
К родовой сосне Тэмулгэн не успел – мужчины уже спустились с Яви-горы, вернулись в деревню. Тэмулгэн вышел на берег Олонги и понял, что поздно. Поздно бежать к Уткам, не успеть предупредить и Лосей. Дом Рыси весь собрался здесь. Они растеклись по берегу Щучьего озера, вооруженные, радостные, будто собирались на праздник. Женщины повязывали своим мужчинам обережные пояса, матери благословляли сыновей, как на медвежью охоту, молодухи, не стесняясь, висли на мужьях; дети, старики – все были тут. Его друзья, соседи, близкие и дальние родственники… Он стоял напротив них, один, и не было такой силы, чтобы остановить то, что свершится уже сегодня. А чужаков Тэмулгэн не увидел. Ни одного. Да и были ли они? Может, привиделись? Нет, вот они, сидят на своих конях, позади всех, будто взяли под стражу Рысей и гонят, гонят их на войну, на убой, на смерть. И делают вид, что ни при чем.
Мадран заметил Тэмулгэна, крикнул:
– Ты с нами, Тэмулгэн?
– Нет.
– Ты же Рысь, ты охотник, как ты можешь отсиживаться дома в такой час?
– Я охотник, но не убийца. И все вы – охотники! Останови их, Мадран!
– Проваливай, – зарычал Мадран и двинулся на Тэмулгэна, а за ним еще дюжины две храбрецов с ружьями. – Проваливай, пока наши клыки тебя не разорвали!
Тэмулгэн заставил себя стоять и смотреть на них. Он старался не думать о том, что сделают потом, когда его не станет, с Такун и больной Тхокой, кто поможет Джалар. Уже не остановить, не отвернуться, уже поздно отходить в сторону. Он подвел своих, но он не сумел иначе.
Вдруг долгий глубокий звук наполнил берег.
Мадран и его войско остановились.
И Тэмулгэн увидел ее – свою дочь. Она стояла на камне посреди Олонги, в руках у нее был ржавый обод шаманского бубна, только обод, без кожи, но она била в него, как в целый, и по всей земле шел рокот и гул.
А потом течение Олонги замерло на миг, вода поднялась высокой волной и хлынула на детей Рыси, подминая под себя солдат и их ружья.
Слабо, будто через силу, мерцали свечи, воск оплывал медленно, образуя причудливые потеки. Огромный тронный зал был наполнен той особенной тишиной, в которой даже человек, только что получивший желаемое, чувствует себя потерянным и слабым.