Потом он взял с тумбочки фотографию Дяди Вити и почему-то оттер ее тыльной стороной ладони — пусть дяденька знает, что Хотаб против него ничего не имеет. Мысль полубезумная, да вот такой с утра у нас денек.
— Смотрите — этот дяденька… Вот он, — произнес Хотаб. — И не забудьте: если начнется что-то странное — стреляйте… Только не завалите деда — Юлик с ним перетереть должен.
— У тебя, Хотаб, точно башня течет, — проговорил Лапоток, не отрываясь от карт. — Ты что, не мог с этим делом сам разобраться? И зачем повторять одно и то же?
— Шариков, — поддержал его Шумило Шумный, взглянув на фотографию, и два толстяка добродушно засмеялись. — Первая контора, которую кидает Шариков… Ну вы с Ашкенази даете…
«Это Ашкенази дает», — подумал Хотаб.
— Ладно, Шумный… — серьезно возразил Лапоток. — Ашкенази-то тут при чем? Юлик — птица совсем другого полета. Братва его уважает. Я лично его очень даже уважаю — человек с понятиями… А вот Хотаб куда смотрит?
— Ты чего, братан, наехать, что ли, решил? — тут же отрезал Хотаб, и в его темных глазах появился волчий блеск.
Лапоток хорошо знал этот блеск. И он уже добродушно улыбался:
— Человек шуток не понимает… — Лапоток подмигнул Шумило: Шумный для него был больше, чем брат. Наверное, единственный человек на свете, на которого он мог полностью положиться. Но и Лапоток отвечал ему трогательной заботой. И когда Шумного угораздило в больницу, Лапоток привез на 8 Марта его супруге огромную корзину красных роз. — Ты, Хотабчик, горячий… Джигит, вах…
И они с Шумило рассмеялись.
— Ладно, базара нету, — примиряюще произнес Шумный, — здесь все друг друга уважают.
Хотаб вдруг посмотрел на них насмешливо и громко рыгнул.
— А я тоже пошутил, — произнес он. — А вы вспылили… Хорошо, пойду принесу вам водки.
Поправлять его не стали.
Хотаб задержался у окна.
«Ты хотел знать, куда Хотаб смотрит? — подумал он. — Хотаб смотрит на пожарную лестницу, куда тебе не смотреть… Вот такие дела иногда бывают, братишка…»
От окна большой комнаты пожарная лестница проходила достаточно далеко. Ну точно, не дотянуться, даже допрыгнуть не получится. Сорвешься. Значит, когда это случится, Хотаб должен будет находиться на кухне. И в общем-то планировка этой квартиры предполагала такую комбинацию. Путь к отступлению был открыт. Лестница проходила почти вплотную к наружному кухонному подоконнику, достаточно широкому, чтобы на него встать.
Хотаб посмотрел вниз — на уровне второго этажа лестница обрывалась. Ну и что? Всего-то метра три. Запросто можно спрыгнуть. И все же…
Хотаб еще раз посмотрел на пожарную лестницу. Что-то от нее исходило… Хотаб перестал улыбаться. И какое-то тревожное предчувствие пока лишь совсем легонько постучалось в его сердце.
Люси услышала, как хлопнула дверь, и позвала:
— Денис?
Ответа не было. Люси протерла кисти тряпочкой, смоченной в растворителе, и подумала: «Что это он ушел, не сказав?»
Она отошла от своего грандиозного полотна на пару метров и прищурила один глаз — работа была почти закончена. «Ай да я! — подумала Люси. — Ай да Пушкин, ай да сукин сын!..»
Она стала думать о Денисе, о том потрясении, которое она только что испытала, когда он вдруг заиграл Шопена.
— Все-таки он удивительный мальчик, — проговорила Люси. — Конечно, для любой матери ее сын — единственный в мире, но все-таки… Надо же— тайно выучился играть, чтобы порадовать свою мамочку.
Люси посмотрела на красный пластмассовый будильник с двумя металлическими шапками звонков на макушке и подумала, что скоро в гости заявится Нона. И они опять будут коротать свой очередной одинокий вечер, погруженный в сигаретный дым и в пену бесконечного пива, будут вспоминать молодость и своих несостоявшихся женихов и любовников, застрявших где-то на изломе Времени, на той стороне листа, где еще не было морщин и жизнь была нарисована цветными красками только что начавшегося праздника.
— В первый раз мальчик ушел, не попрощавшись со своей мамочкой, — грустно проговорила Люси. И задумалась о том времени, когда он вырастет. И о той женщине, которой когда-нибудь Люси будет вынуждена уступить своего сына. И папа, Джеймс Бонд, тогда превратится в навязчивый бред одинокой слабоумной старушки. — А вот и нет, — усмехнулась Люси. Та, которой Люси когда-нибудь уступит своего сына, наверняка будет прекрасной женщиной, и у них будет дружная и веселая семья. — Что я, зря, что ли, его растила? Таким… Каким?! А вот таким! Добрым, отзывчивым мальчиком. — И поэтому Люси будет еще долго писать свои картины, пить свое пиво и еще растить внуков. Добрыми и отзывчивыми. — В общем, мы еще побарахтаемся! — весело заключила Люси.