Поздно ночью они лежали вдвоем, касаясь друг друга, разговаривая. У Фауста было худоватое, но крепкое тело и мышцы ремесленника. Ее приводило в трепет легкое прикосновение кончиков пальцев к его волосатой груди. Все в нем вызывало в ней удовольствие. Зардевшись от счастья, она открывала новый континент его тела.
- Откуда у тебя этот шрам? - спросила она, проводя по тоненькой серебряной реке, пересекающей равнину его живота.
- Участвовал в студенческих беспорядках.
- А этот?
- Когда я служил в Польше, во время артиллерийского обстрела меня задело осколком. - Он пожал плечами. - Но я не обратил на это внимания. И несколько часов продолжал заниматься ранеными, заботясь, чтобы они выжили, прежде чем заметил, что кровь на моем камзоле - не их, а моя.
Внезапная волна печали, беспричинной и чистой, накрыла Маргариту. Этот мир был таким непредсказуемым и опасным, враждебным для влюбленных и для самых простых желаний. На какой-то миг будущее представилось ей мрачным.
- Что станется с нами? - тихо, как бы невзначай осведомилась она.
Фауст рассмеялся.
- Что станется с нами? Ну, как ты думаешь, что бывает с мужчинами и женщинами, любящими друг друга? Брак и дети. Безусловно меньшего ты не ожидала. Я стану постепенно стареть и седеть в твоем обществе, а ты - в моем; станешь старой и толстой!
Он ущипнул ее за бедро, понуждая рассмеяться.
И Маргарита рассмеялась.
Но она не верила, что в его жизни - теперь уже их жизни - все будет так просто. Она не могла представить себе такое. Он был Титаном, предназначенным судьбою для битв, какие знали все буреносные гиганты; бесспорно, безопаснее и надежнее выйти замуж за торговца, за крепкую, достойную опору, за того, кто прогибался бы под ветрами, которые разламывают дубы. За того, кто никогда не притянет к себе молнию. Чья жизнь состояла бы из одних домашних радостей и печалей, скорее спокойных, чем великих.
Да, в ее голове зарождались такие практичные мысли - но ей не хотелось быть практичной, ни этой ночью и никогда более. Она чувствовала, что проникнута жизнерадостностью и силой, внушенной любовью Фауста, и теплом от их любовных игр. Все казалось ей возможным. «Если я сумела решиться на это, - думала она, - я сумею совершить что угодно».
- Мне кажется, нам надо придумать друг для друга особые имена, - проговорила она, и когда Фауст поднял брови, пояснила: - Любимые имена, понимаешь, и тайные, известные только нам слова любви. Как символ нашей страсти. - Она потупилась. - Мне бы хотелось, чтобы ты называл меня Гретхен.
- Гретхен, - повторил Фауст, словно пробуя на губах это слово; его язык смаковал его. Он томно погладил ее бок и усмехнулся, увидев, как ее тело ответило на прикосновение. Для него это было такое же удовольствие, как для кота подкрадываться к маслобойне. Гретхен же подумала, что мужчины - примитивные создания. Они живут в мире без последствий. - Это красивое имя. Очень тебе идет.
- А теперь скажи, как называть тебя.
Фауст долгое мгновение был озадачен этой просьбой. Имя Гретхен в его представлении годилось, чтобы трогательно именовать котенка или ребенка. Такое усиление изысканности, похоже, сделает простоту общения менее доступной для него. Он выпятил губы, скривил их, и наконец на его лице появилась широкая радостная улыбка.
- Джек, - произнес он. - Зови меня теперь Джек.11. ОБЕЗЬЯНЫ
Со звоном колоколов, заставившим мартышку хрипло закричать от страха, началось шествие.
На другом краю города колокола услышал Якоб Тройтвейн, стоявший на длинной металлической лестнице, приставленной к одной из башен городской стены. Над ним открылось окно и высунулся шест с висящим на нем влажным бельем.
- Эй, там, привет! - грубовато-добродушно крикнул Якоб. - Осторожней! Не насадите меня на палку!
- Кто это сказал? - Из окна появилось испуганное красное лицо хозяйки. - Чего тебе надо?
- Устанавливаю громоотводы. У меня заказ от городского руководства.
- Громоотводы!
- Да, на каждой башне. Это не займет много времени. Мы перестанем мешать вам раньше, чем вам это надоест.
Его сыновья, Даниэль и Макс, стояли возле повозки с огромной катушкой металлического кабеля, палками, инструментами и крепежными костылями и нетерпеливо переступали с ноги на ногу. Пожилая женщина снимала в башне жилье (хотя башни, строго говоря, представляли собой военные объекты, но постоянная нехватка жилья в пределах городских стен обусловила разрешение сдавать их внаем) и не имела права запрещать или разрешать им что-либо делать. Но Тройтвейн был весь улыбка и терпение. Он знал, как надо обращаться с людьми, знал, каких хлопот может доставить даже самый тишайший арендатор, прекрасно понимал, к чему приведет лично для него задержка в оплате этой работы на целые месяцы.
- Меня не волнует, для чего вы туда лезете! - рявкнула старуха. - И вообще, уберите эту ловушку для молнии к черту! Не желаю, чтобы она здесь была.
Тройтвейн учтиво рассмеялся и приподнял шляпу.
- Все не так, как вы думаете, бабуля. Это - очень примитивное устройство, металлическое украшение, фиал для шпиля, чтобы перехватить молнию и совершенно безвредно пустить ее через кабель прямо в землю, как дождевую воду по желобу. И вы больше никогда не будете бояться пожара от молний. Будете преспокойно спать во время бури! У вас будет полная защита от самого худшего.
- Ну… я…
- А самое приятное - это совершенно бесплатно. Все оплачивает городской совет.
- Бесплатно, говорите? - от испуга старуха даже отпрянула.
- Совершенно.
Она снова резко высунула голову.
- А это не одно из дьявольских изобретений Фауста, а?
- О-о, нет, нет и еще раз нет. - Тройтвейн изобразил на лице изумление. - Это придумали несколько десятилетий назад. В Мюнхене.
Когда процессия начала движение, на площади перед храмом Святого Лаврентия возникла неразбериха. Но этот хаос толкающихся и спотыкающихся человеческих тел мгновенно рассосался, когда идущие втиснулись в узкие улочки. Едва покинув площадь, процессия быстро превратилась в живую радужно-пеструю змею, которая плавно и целенаправленно поползла через город.
Первым шел кадильщик в полном священническом одеянии навыворот и задом наперед. Торжественно позвякивая цепями, он размахивал кадилом, содержащим не мирру, а серу, так что «благовоние», достигая обоняния, вместо возвышенных мыслей о святости отсылало умы прямо к противоположному. За ним шел несущий распятие, держа свою ношу кверху ногами, так что алые ленточки из стигматов колыхались на ветру. Дальше подпрыгивали и рычали два рогатых бесенка. Они несли корзины, набитые памфлетами, которые разбрасывали по одному-два в толпу зевак.
Каретчик Пфинцинг услышал гам и вышел из мастерской поглазеть, что случилось. Его подмастерья, здоровенные крепкие парни, пыльные от древесных опилок, столпились в дверях у него за спиной и оттесняли друг друга, чтобы увидеть представление.
- Там не на что смотреть! Нечего глазеть! - орал Пфинцинг, призывая своих подчиненных вернуться к работе.
Затем протрубили трубы, и акробат пустился выделывая сальто-мортале. Пфинцинг моргал и хохотал, потом пожал плечами и успокоился.
Подмастерья разбежались, словно вспорхнувшие голуби.За бесенятами шли доминиканцы, черно-белые епископские псы, превращенные для этого дня в орден воинствующих клоунов. Меховые накидки закрывали их плечи, к тыльной стороне перчаток пришиты островки меха, а жестокие маски сделали из всех них обезьян. Более солидные монахи расположились в глубине процессии, наиболее говорливые и общительные - по краям, подшучивали с толпой и выхватывали из волос ребятишек воображаемых вшей.
Брат Иосафат, с ликованием в душе, блуждал среди них, кляня неуместную в это время года жару, которая более пристала лету, нежели концу октября, заставлявшую его потеть, и чесаться, и вытирать лицо сутаной. Его было поручено доставить в город папского нунция. Помимо всего прочего, именно брату Иосафату дали повеление-приказ раскопать уйму нераспроданных публикаций, оставшихся от Фауста в Виттенберге, выкопать их из любых залежей и пыльных складов - и даже в одном случае он забрал их из стены книжной лавки, где они служили прокладочным материалом, - чтобы вынести эти драгоценные непристойности, ради которых и проводилось нынешнее шествие, на улицу.
Под маской он багровел и хмурился от своего рода виноватого удовлетворения, вспоминая, как мучил печатника вопросами.
- Это богопротивный труд, брат, - сказал он ему.
- Мое искусство - это лишь краска и шрифтовые наборы, - отвечал печатник. - А богохульство я оставляю тому, кто разбирается в подобных материях.
- Это вызывает у меня ужас.
- Моя совесть чиста. Я не делаю ничего, чем тебе стоит возмущаться.