Сначала Мэггс был удивлен, что смог прочитать такую цветистую речь Дабараила, – он даже не поверил, что в нем может скрываться столь образованная личность, – но после многочисленных объяснений, сочиненных Отсом, легко поверил и в это. Ему никогда не приходило в голову, что все эти «транскрипции» сфабрикованы самим Отсом, дабы скрыть истинную суть исследований.
Как во всяком нечистом деле, существовало два вида записных книжек, и если бы Джек Мэггс заглянул во вторую из них, он, возможно, узнал бы кое-какие знакомые сцены (или фрагменты): угол дома у Лондонского моста, растоптанное тело в тюремной камере. Но эти воспоминания были недостаточно четкими. Писатель с трудом проникал в темное прошлое каторжника и, блуждая в тумане, нередко описывал то, что было зеркальным отражением собственной неспокойной и полной страхов души.
Записи второго плана заносились в красную тетрадь – ежедневный дневник Тобиаса. Здесь можно было найти заметки к будущим романам или эссе, краткие наброски статеек для газеты «Утренняя хроника», но с 21 апреля 1837 года, шесть дней спустя после приезда Джека Мэггса в Лондон, красная тетрадь в основном стала пополняться фактами из тайной жизни Мэггса.
Во время ленча 23 апреля в гостинице «Серджент» Генри Хауторн заметил, как бледен писатель, хотя тот был очень оживлен и говорлив. Отс вытер салфеткой нож и вилку и до того, как подали суп, выпил три стаканчика кларета.
Он даже не спросил Хауторна о «Короле Лире», премьера которого состоялась вопреки отрицательным предсказаниям прессы. Он, не стесняясь, сравнивал себя с Теккереем, сказал, что чувствует себя археологом в древней гробнице, и пригласил Генри Хауторна тайно поприсутствовать на гипнотическом сеансе и стать свидетелем того, как он вторгается в затянутые плесенью коридоры Криминального Мозга. Обеспокоенный манией величия, обуявшей молодого друга, Хауторн на следующий день посетил его дом и был удивлен, увидев сидящего на стуле лакея в полном выездном облачении, который вовсю яростно выкрикивал ругательства. Возможно, именно роль короля Лира заставила его подумать так, но Хауторн был уверен, что, придя в себя после гипноза, лакей сойдет с ума. Поэтому вместо того, чтобы уйти после сеанса, Хауторн, попрощавшись, не ушел, а спрятался в спальне, прихватив с собой бронзовую кочергу. Здесь он ждал до тех пор, пока этот криминальный тип не покинул дом, а потом удивил своего друга неожиданным присутствием.
Глава 26
Во вторник, 25 апреля, проснувшись после беспокойного сна, Джек Мэггс заставил себя снова сесть за ореховый стол в гостиной Генри Фиппса и, обмакнув перо в аптечный пузырек, продолжил письмо:
«Послушай, Генри, хочется тебе этого или нет, но ты прочитай эти строки и представь себе жизнь не такую, как твоя, с позолоченными стульями, а такую, какая была у меня…
Пожалуйста, постарайся увидеть моего Благодетеля – Сайласа Смита, Это тот, кто сыграл роль Доброго Человека в моей жизни. У него длинный красный нос и старомодный стоячий воротник, он входит во двор, где я играю, раскладывая обглоданные кости.
– Теперь, Джек, – говорит он, – у нас с тобой будут уроки.
А сейчас о Мери Бриттен (которую я звал матерью) и ее ширококостном сыне Томе, с длинной челюстью и маленькими одинокими глазами. У него такие большие руки, у этого Тома, и они никогда не держали перо. Когда Сайлас Смит пришел и постучался в дверь, чтобы забрать меня на урок, то он пришел за мной, а не за Томом.
Том здорово горевал. Он сидел в углу на полу, хмурый и угрюмый, спрятав голову в свои острые колени. А я отдал бы все эти уроки за то, чтобы Мери Бриттен любила меня и называла сыном.
Тогда Мери была молодой и красивой. Она родила Тома совсем девчонкой, и ей было не больше двадцати трех, когда она взяла меня к себе. Она была быстра и ловка, всегда что-то скребла и мыла, умела сердиться, никогда не знала покоя, не имела привычки присесть хотя бы на минуту и отдохнуть от забот, но если бы мне пришлось выбирать, я бы хотел, чтобы она называла меня своим сыном. В ней было столько природной силы, в этой Ма, – у нее были длинные руки, буйная копна волос, а ее кожа всегда пахла дикими травами.
Такие, как она, сразу занимают свое место, их нельзя не заметить, и она умела постоять за себя. В своей маленькой, чисто вымытой белой комнатушке она была королевой Англии, принимая ли роды, угощая ли супом или перебирая говяжьи кости и потроха на своем шатком сосновом столе. Если она была сурова и жестока и порой, взглянув на меня, не удерживалась от щелчка по моим обмороженным ушам, то это просто было выполнением своего воспитательского долга по отношению ко мне в годы моего малолетства. Она растила меня.
Когда мне было четыре года, я уже вышагивал рядом с ее широкими юбками по Лондонскому мосту до Смитфилда, – а это час хода, и она ни рту не взяла меня на руки, – к тому месту, где девятилетний Том «работал.» добытчиком, а попросту воровал. Он ползал по грязному скользкому полу, посыпанному опилками, шныряя как крыса или кошка в поисках грудной кости или обрезков говяжьего жира, получая тумаки и затрещины за то, что путался под ногами. Только тогда, когда ему дома устраивали холодную баню и отмывали дочиста, можно было понять, где его кровь, а где бычья.
Она так истово верила в полезность мяса, моя Ма. Видя ее в базарный день, когда она возвращалась из Смифилда со своими ребятишками, бледными и усталыми, уцепившимися за ее широкую серую юбку, ты ни за что бы не догадался, что мы думали в этот момент только о награде, которая нас ждет в мешке у нее за спиной. В этих краденых обрезках мяса ей виделось наше будущее. Отсутствие мяса, считала она, делает детей в переулке Пеппер-Эми вялыми и ко всему безразличными, любила говорить она, указывая на Билли Хагена и Скраппера Джонса – словно мы сами этого не знали, – игравших с костями под облупленой зеленой стеной. Они никогда не знали, как называется страна, в которой они живут, и вообще ничего не знали, кроме собственных имен: Хаген и Смит.
Надо сказать, частенько я подумывал, что и Тому тоже не хватает ума. Но, как сказала бы Ма, это не предмет для обсуждения.
В каждый вечерний базар Ма Бриттен притаскивала в наш маленький дом сумку с костями. А это не так-то просто, как кажется, ибо все улицы, населенные беднотой, по которым доводилось проходить, были чьей-то территорией. По нашу сторону моста была земля Хагенов и Смитов. Они, их друзья и союзники были в постоянном состоянии войны. Быть самостоятельной весьма опасно.
Но такой была Мери Бриттен, она принадлежала только самой себе. Она носила с собой большой военный кинжал, для маскировки завернутый в старую газету и перевязанный лентой от шляпки, и не раз прибегала к его помощи. Однажды летним вечером на Лондонском мосту она, защищаясь, порезала молодого мужчину так сильно, что в длинной от кисти до локтя ране обнажилась бледная белизна кости.
Она хотела, чтобы я всегда был «полезен» и «под рукой», и я с такой готовностью старался посильно быть ей маленьким помощником, словно от этого зависела вся моя жизнь. Я стал собирать уголь, который река часто прибивала к берегу. Иногда в драке за добычу я лишался ее, но когда мне удавалось благополучно все принести домой, Мери подхватывала меня на руки и прижимала к себе. Мне было чертовски хорошо в ее сильных руках, я вдыхал любимый запах трав и был готов ради нее на все,
В пять лет я научился скрести полы не хуже любой поденщицы. В шесть я уже мыл и сортировал кости и потроха, и раскладывал их в таком порядке, какой нравится Ма, – это отвратительное зрелище не для твоих неискушенных глаз, я уверен, – но мне ничего не стоило разложить их так, как она считала наиболее выгодным. Мне казалось, что у меня сноровка и умение мясника, когда речь шла об определении незнакомых по форме и цвету внутренностей убитого животного.