— Не позволяйте себе забивать голову всякой чепухой, сударыня! — вне себя крикнул доктор. — Если вы сделаете своего сына рабочим, то навсегда отдалите его от себя. Даже если вы пошлете его на край света, он и тогда будет жить в вашей памяти, в вашем сердце, ибо существуют разные средства общения, которые преодолевают самые далекие расстояния, но социальные различия навсегда обрывают все связи. Вот увидите, вот увидите! Наступит день, и вы станете краснеть за него, вам покажется, что у него заскорузлые руки, грубая речь и совсем не такие чувства, как у вас, наступит день, когда он станет держаться с вами, со своей матерью, как с чужой ему женщиной, стоящей рангом выше, и тогда он покажется вам не только приниженным, но и опустившимся.
Джек забился в уголок за буфетом и до сих пор внимательно слушал, не проронив ни слова, но вдруг разволновался при мысли, что между ним и матерью возможно такое охлаждение.
Он шагнул на середину комнаты и твердым, решительным тоном объявил:
— Я не хочу быть рабочим.
— Джек!.. — в ужасе прошептала Шарлотта.
На сей раз заговорил д'Аржантон:
— Вот оно что! Ты, значит, не хочешь быть рабочим? Поглядите на этого господина, — он со мной не согласен! Стало быть, ты не хочешь быть рабочим? Ну, а есть ты хочешь, не так ли? И одеваться хочешь, и спать, и гулять? Так вот, я заявляю тебе, что ты мне осточертел, негодный мальчишка, паразит! И если ты не хочешь трудиться, то и я не желаю, чтобы ты и дальше измывался надо мною!
Он внезапно умолк и, подавив слепое бешенство, сказал своим обычным ледяным тоном:
— Ступайте в свою комнату. Я обдумаю, как мне следует поступить.
— Позвольте мне, дорогой д'Аржантон, посоветовать, как вам следует поступить…
Но Джек так и не услышал конца фразы доктора Риваля: д'Аржантон жестом удалил его.
В комнату мальчика долетал только неясный шум спора — так долетают издалека звуки отдельных инструментов большого оркестра. Он различал голоса, узнавал их все, но они перебивали, заглушали друг друга и сливались в нестройный гул, из которого вырывались обрывки фраз:
— Вы солгали!
— Господа!.. Господа!..
— Жизнь не роман.
— Священная блуза!.. Бэу! Бэу!
Наконец, уже на пороге, раздался громовой голос старика Риваля:
— Пусть меня повесят, если моя нога еще когда-нибудь ступит в ваш дом.
Затем дверь захлопнулась, н в столовой воцарилась глубокая тишина, нарушаемая лишь стуком ножей и вилок, пришедших в движение.
Они завтракали.
«Вы хотите его унизить, отступиться от него». Мальчик запомнил эти слова, и внутренний голос подсказывал ему, что именно к этому и стремился его враг.
Так нет же, нет, тысячу раз нет! Он не желает быть рабочим.
Отворилась дверь. Вошла его мать.
Она много плакала, плакала настоящими слезами, — от таких слез остаются морщины. Впервые на лице этой хорошенькой женщины проступили черты матери, матери скорбящей и измученной.
— Выслушай, меня, Джек, — начала она, пытаясь придать своему голосу строгость. — Я должна серьезно с тобой поговорить. Ты только что очень меня огорчил, открыто восстав против своих настоящих друзей и отказавшись от того пути, какой они для тебя избрали. Я хорошо знаю, что та новая жизнь…
Говоря, она избегала взгляда мальчика, в котором было столько горя и укоризны, взгляда такого жгучего и страдальческого, что она не могла его вынести.
— …что та новая жизнь, к которой мы тебя готовим, сильно отличается от той, какую ты вел до сих пор. Не скрою, в первую минуту я и сама испугалась, но ведь ты слышал весь разговор, правда? Положение рабочего теперь уже вовсе не то, каким оно было прежде, совсем-совсем не то! Ты отлично знаешь, что наш век — это век рабочих. Буржуазия отжила свое, дворянство тоже. Хотя, впрочем, дворянство… Ну, а потом, разве не проще всего в твоем возрасте послушно следовать советам людей, которые тебя любят и у которых есть жизненный опыт?
Рыдания мальчика прервали ее речь.
— Значит, ты прогоняешь меня, ты тоже меня прогоняешь?
Тут уж мать не выдержала. Она обняла его и прижала к груди.
— Я прогоняю тебя? Как ты можешь так думать? Разве это мыслимо? Ну, успокойся, не дрожи, не убивайся так. Ты же знаешь, как я тебя люблю. Будь дело только во мне, мы бы никогда не расстались. Надо быть разумным, надо думать и о будущем… Увы! Оно у нас довольно мрачное.
Со свойственным ей многословием, какое она позволяла себе, когда поблизости не было ее повелителя, Шарлотта попыталась объяснить Джеку, насколько ложным и шатким было их положение, прибегая для этого ко всякого рода недомолвкам и умолчаниям.