Мог ли Дженнак ее полюбить? В юности - возможно... В те давние годы, когда еще не знал Вианну, когда любовь прекрасной юной девушки не остается без ответа, когда взрослеющие тело и душа желают новых чувств, так не похожих на те, что связывают с сестрами и братьями, с родителями и друзьями... Да, будь ему шестнадцать лет — или даже восемнадцать! - он полюбил бы Ирию! Но их разделяли три столетия, прожитых Дженнаком, и были они как бесплодная пустыня, которую не перейти, не одолеть. Иногда он глядел на Ирию и думал: вот чудный мотылек, порхающий в ветре времен... дунет ветер посильнее, и ее не будет. А еще вспоминал Заренку и удивлялся - ведь и там была пустыня! Тоже пустыня, пусть шириной не в три, а в два столетия, но все же явился над нею мост из лунных лучей! И по этому мосту пришла к нему Заренка...
Не всегда мосты наводятся сразу, решил Дженнак. Пора, пора покончить с одиночеством и расстелить шелка любви! С такими мыслями он растворил двери дома и души перед молодой хозяйкой. Они прожили год. Его супруга была счастлива, носила дитя и готовилась к разрешению от бремени. В потомстве ее семью преследовали беды: мать родила девятерых, но выжила лишь Ирия, младшая дочь, остальные погибли в младенчестве от сердечного недуга. Объяснить это не могли лучшие нефатские целители — пожимали плечами да ссылались на волю богов. Но Ирия считала, что боги к ней благосклонны. Как же иначе! Ведь они послали ей любимого супруга и скорую беременность!
Она умерла от кровотечения при родах. Хлопотали лекари и повитухи, стараясь спасти ребенка, а Дженнак, беспомощный, стоял на коленях у ложа Ирии, держал ее руку и видел, как она угасает. Но она не жалела ни о чем, она глядела на него и улыбалась.
Вот он, мост из радуги и лучей луны, подумал Дженнак. Каждый взгляд и каждая улыбка делали тот мост прочнее, тянули его над пустыней минувшего, соединяя их сердца. Он знал, что так бывает. Миг потери - миг истины... Ему ли, терявшему столь многих, не помнить об этом!
Ребенок, маленький Джен, умер спустя два месяца. Умер внезапно, на руках кормилицы, и никому об этой смерти сказано не было. Дженнак сам исполнил погребальные обряды, отослал кормилицу в Бритайю, снабдив деньгами, и распустил слух, что младенец отправлен в горы, к целебным источникам. Прах ребенка лег рядом с матерью, а Дженнак затворился в доме и много дней не видел никого, кроме старого слуги, носившего вино и пищу. Горестны были его раздумья. Он размышлял о том, что человек легко привыкает к счастью, а к бедам привыкнуть нельзя; сколько бы они ни повторялись, как бы ни были похожи, каждая беда - удар секиры: бьет, а защититься нечем. Разве что вином... Он пил сок аталийской лозы, но не пьянел, лишь уносился мыслями в Хайан, к дням юности, и казалось ему, что он не один у кувшина с напитком, а будто бы рядом Унгир-Брен, старый аххаль - сидит, усмехается и рассказывает сказки кентиога. И еще чудилось Дженнаку, что если он встанет и войдет в дворцовые покои, то встретятся ему отец Джеданна, и братья Джиллор и Джакарра, и брат Фарасса, которого он перестал ненавидеть, но простить не мог. Так шел он в мыслях по дворцу, шел из чертога в чертог и знал, что в дальнем уголке, в скромном его хогане, ждет Вианна. Он видел, как шевелятся ее губы, и слышал слетавшую с уст мольбу: возьми меня с собой, любимый! Ты - владыка над людьми, и никто не подымет голос против твоего желания... Возьми меня с собой! Подумай - кто шепнет тебе слова любви? Кто будет стеречь твой сон? Кто исцелит твои раны? Кто убережет от предательства?
Эта мольба повторялась и повторялась, и в какой-то момент Дженнак подумал, не идет ли он дорогой прошлого, к болезни кинну, что случилась с ним сто лет назад. Но аххаль Чиграда утверждал, что признаки недуга - помутнение рассудка и физическая немощь, да и Дженнаку были знакомы эти симптомы. Сейчас он такого не замечал, но, вспомнив про Чиграду и Глас Грома, вспомнил и свое видение, юную девушку с золотистобледной кожей и зелеными глазами. Даже не погружаясь в транс, Дженнак ощущал, что она теперь гораздо ближе, не за хребтами времени, а, возможно, за небольшим пригорком в восемь-десять лет. Это чувство пьянило сильнее вина. Он отодвинул кувшин с напитком, встал и впервые за много дней вышел в сад. На следующее утро велел седлать коня и поехал к почтенному Джуме за новостями.
Главная новость пришла из Сайберна, где поднялись дейхолы и изломщнки. В аситских хрониках этот бунт упоминался как нападение воров и разбойников, но росковиты назвали его иначе: Первый Мятеж. Первый, потому что будут другие, понял Дженнак и возобновил поездки в Роскву. Восстание в Сайберне было подавлено, аситы сожгли более ста деревень, перерезали тысячи мирных жителей, но немирные им отплатили: потери убитыми в пехоте и коннице были огромны, а расходы на войну - чудовищны. Что до вспомогательных частей из китанов, те просто разбежались - не из страха перед излом- щиками, а не желая с ними воевать. Но, несмотря на жертвы и расходы, империя добилась своего, утвердившись в Сайберне: в Удей-Уле воздвигли новые укрепления, на байхольском острове встала цитадель с солидным гарнизоном, рельс одноко- лесника проложили до Айрала и рядом с ним тянулись провода эммелосвязи. То было новейшее изобретение, и уже ходили слухи, что Асатл готов договориться с Одиссаром о прокладке кабеля по дну Бескрайних Вод, чтобы соединить Эйпонну с Риканной и Азайей.